Искусство-то, в общем, и существует в том числе для того, чтобы именно задевать чувства. Об этом знает автор, художник, артист. И об этом не мешало бы знать зрителю, читателю, слушателю.

Можно сказать, что новосибирскому “Тангейзеру” повезло. Нет, я не забыл слово “повезло” оформить ироническими кавычками. Ему действительно повезло оказаться в центре культурной жизни нашего отечества. Причем, как мы знаем, это произошло не только благодаря усилиям постановщиков и артистов.

Но почему все же опера? Специфическое, казалось бы, совсем не массовое искусство, искусство для любителей? Почему именно опера, которую любят и слушают немногие, а возмущаются ею все кому не лень?

В годы торжества сталинского имперского стиля опера и балет стали — ну, чтобы все как при царе — искусствами титульными, державными, одетыми в багрец и золото. Туда, преодолевая смертельную зевоту, ходили “руководители партии и правительства”, туда водили они “высоких гостей” из зарубежных стран. Поэтому понятно, что и оперный репертуар, и оперная стилистика всегда были под пристальным отеческим присмотром. Шаг влево или шаг вправо приравнивались к вредительству. Поэтому время от времени происходили такие исторические события, как, например, печально известная статья “Сумбур вместо музыки” или постановление об опере “Великая дружба”.

Но нынешнее-то начальство совсем не по этому делу. Титульным искусством для них стала самая обычная попса, то есть та специфическая эстетика, на стилистических и этических категориях которой сформировались их художественный вкус и стиль социального поведения. Им, в отличие от их советских предшественников, уже совсем ни к чему прикидываться опероманами. Их поведенческое бесстыдство и стилистическое убожество стали вполне открытыми и даже демонстративными.

Именно попса теперь — главное государственное искусство. А причудливое, хотя и вполне естественное сочетание дворовой приблатненности с казенным патриотизмом уже давно и вполне исчерпывающе было явлено в старой пародийной песенке, где пелось о том, как “советская малина собралась на совет, советская малина врагу сказала нет”. Вот только никакой уже пародии. Все всерьез.

Сейчас-то почему опера? Почему вдруг взыграли “религиозные чувства” граждан, которые в своей массе примерно так же близки к оперному искусству, как, допустим, к молекулярной генетике или сравнительной лингвистике?

Тут можно фантазировать. Можно, например, предположить, что церковное начальство в лице светской оперы, тем более оперы остро современной, тем более оперы успешной, увидело серьезного конкурента церковной службе, которая для религиозного человека наполнена сакральным смыслом, а для нерелигиозного является чем-то вроде “византийской оперы”. Можно также предположить, что ощущение этой конкуренции необычайно усиливается опошленной до тошноты, но до сих пор упорно воспроизводимой в публичном пространстве метафорой “театр — это храм”.

Но главное, мне кажется, в том, что мракобесы всех времен и народов, хотя, они, конечно, тупы и невежественны, всегда инстинктивно, звериным чутьем точно угадывают, откуда может забить фонтан оскорбительной для них свободной мысли и невыносимой им современности.

Когда наблюдаешь — пусть даже не очень пристально и не с близкого расстояния — за кипучей деятельностью наших спецпропагандистов, можно заметить вот что интересное.

С одной стороны, с самых высоких трибун все время говорится о том, что мы ни с кем не воюем и даже вовсе не собираемся, что никакой войны, упаси боже, нет и быть не может. Что в соседней стране воюют кто угодно и с кем угодно, а мы-то тут при чем, вы чо ваще!

А из телевизора и из газет льется не просто пропаганда, а по всем признакам — пропаганда военного времени. Все время кажется, что зловредные американские бандеры уже здесь, уже буквально у ворот — то ли у Сретенских, то ли у Никитских.

А на войне как на войне. И поэтому говорить надо много, громко, быстро, не задумываясь ни над правдоподобием, ни над порядком слов в предложении.

Надо не доказывать и не убеждать. Надо внушать. Всеми доступными средствами.

Кроме штатных, размахивающих руками, выпучивающих глаза и произносящих первые пришедшие им на ум слова, но с непременно завывающими интонациями шарлатанов-гипнотизеров, подобных тем, кто когда-то не без успеха гастролировал по санаториям и домам отдыха безразмерного отечества, на сцену повыпускали заплесневелых коверных из совково-националистического запасника, а также заполошных, окончательно свихнувшихся на бесплодных поисках имперской Атлантиды литераторов, умеющих — надо отдать им должное — довольно цветисто пересказывать содержание своих красочных галлюцинаций и могущих представить несомненный интерес и любопытный материал для специалистов довольно узкого профиля — нет, не для литературоведов, для других.

Уже теперь не только от трясущихся в пароксизме геополитического экстаза фриков, но и от респектабельных с виду господ политиков-аналитиков-экспертов с вальяжными интонациями, неторопливой бархатистой речью и краплеными учеными степенями в карманах все чаще и чаще слышатся слова “магический”, “мистический”, “сакральный”.

Слова вообще-то удобные, что и говорить. Удобные прежде всего тем, что они абсолютно освобождают говорящего от какой-никакой логики и тем более от интеллектуальной и моральной ответственности.

В этом дискурсе явно заправляет какая-то коллективная Блаватская.

Когда натыкаешься где-нибудь на этот поперший косяком галлюцинаторный оккультизм, невольно спрашиваешь себя: “Это они, что ли, у нас теперь непримиримые борцы с нацизмом?” Ну-ну… Много же они, видать, знают о национал-социализме и о его “духовных скрепах”, если в своей речевой практике сами вовсю пользуются ими так же непринужденно, как, например, зубочисткой.

Что они пропагандируют, яростно плюясь во все стороны такими звонкими словами, как “фашизм” и “хунта”, и прочими понятиями, жульнически прихваченными из совершенно другой исторической и географической реальности? Какие идеалы или хотя бы идеи? Что, кроме ненависти? Кроме тягостных грез? Кроме расцветающего, как яблони и груши, пузырящегося, искрящегося, беспокойного идиотизма?

О явлениях и проблемах современного цивилизованного мира они рассказывают примерно так же, как во времена милого их сердцу ГУЛАГа кто-нибудь из “политических” пересказывал блатарям, соседям по бараку, произведения мировой классики. За пайку, разумеется, — не из любви же к искусству Этот жанр, описанный во множестве воспоминаний, назывался “тискать роман”. Говорят, были когда-то поистине выдающиеся мастера этого дела.

Вот и наши бойцы пропагандистского фронта без устали “тискают” были и небылицы из загадочной и неведомой, как Лукоморье, жизни. На языке и в нравственно-эстетических категориях, хорошо понятных их целевой аудитории.

Любопытно еще и вот что.

Приблизительно таким же приемом пользуются иногда режиссеры современного театра.

Впрочем, тут есть ряд существенных различий. И, пожалуй, главное из них — это различие именно целевых аудиторий.