Только он и жалеет, дурачок. Не дурачок – дурак. Так точнее.

Сильным завидует – ей и ее ноша не под силу. Восхищается сильными. Перед самой собой стыдно.

Говорят, Господь дает ношу каждому по его силе… Значит, у нее не силы – силенки. Крошечные, дохленькие, вяленькие. Ну уж какие есть! Не на ярмарку несть!

* * *

Нинка открыла своим ключом. Долго шуршала в прихожей – тапки, халат. Потом загремела ведром, включила воду.

Аллочка отвернулась к стене и закрыла глаза. Вставать не буду! Видеть ее не могу!

А куда деваться? Без этой чухни она никуда. Приходится терпеть. Потому что не только неохота, а сил нет. Совсем нет. И температура эта проклятая опять шалит. Значит, надо звонить врачу. Понимает, что надо. И дальше тоже все понятно – анализы, уговоры, больница. И месяца на полтора, не меньше, как водится. А там опять снова-здорово – исколотые синие руки, измученный тощий зад. Больничные запахи – щей, тушеной картошки, туалета и лекарств. Никакой душ не поможет, запахи въедаются в кожу намертво – мочалкой не отодрать.

Сначала, как всегда, будет упираться, отказываться. Потом, когда совсем не останется сил, согласится. Канючить он будет долго, уговаривать сладко: «В последний раз, милая моя, обещаю – в последний».

Как будто она поверит! Как будто дурочка. Она все понимает – болезнь такая, что никогда не отступит. Никогда не сжалится. Терзать будет долго, бессмысленно терзать, безжалостно.

Пока сама не устанет. Болезнь такая – живут люди, не умирают. Даже передышки бывают – что правда, то правда. Долго можно прожить, до старости.

Соседи по палате радуются. Говорят – нам повезло, другие – чик, и нету! Сгорают за считаные дни. А тут! Гуманная такая сволочь, эта болезнь!

И еще – завидовать ей будут. Вон муж какой! Ходит каждый день! Авоськи носит – соки, лимоны, апельсины, пирожные. Хороший человек – сразу видно! Всем – по мандаринке, по конфетке. Всем – по слову доброму.

А уж на нее как смотрит! Прям любуется! А чем там любоваться, прости господи?

Да и бездушная какая-то, капризная, неулыбчатая. Ни с кем ни одним словом. Лежит – и в одну точку. А обратишься – как одолжение делает, как рублем одарит.

А в больнице тоже люди, между прочим, живут! И анекдоты травят, и про детей, и про мужей, и про врачей сплетничают. Про все и обо всем. Бабы – они везде бабы! На том и держатся!

Здесь – посмеются, там – поплачут. Губы подкрасят, ресницы – даром что больные. С врачом пококетничают.

Чаю вместе попьют, в складчину.

Только эта одна. В себе, глубокое погружение. Ну и черт с ней! Чести много!

* * *

Встать пришлось. Дура эта в дверь барабанит – влажная уборка. Кивнула ей, в халат завернулась, пошла на кухню. Чаю попила, газету пролистала.

Смотрит в окно. Раньше зиму любила. Снег, рябина, снегири. Сейчас мерзнет очень, знобко на улице. Да и дома мерзнет, и летом зябко – когда совсем тепло.

Смешно – все раздеты на улице, в сарафанах, в легких рубашках, а она в теплой кофте, в чулках.

А на море хочется! В Крым! В Ялту! В Алушту! На базар хочется! Прилавки, полные синих муаровых слив, янтарных груш с шершавой кожицей. Тронешь – лопнет, брызнет медовым соком.

Дыньку понюхать – у попки, у сухого хвостика. Закрыть глаза и медленно вдохнуть!

Арбуз разрезать – так, чтобы хрустнул и треснул в первую секунду, только воткнешь острый нож.

А кукуруза! Горячая – руки обжигает, посыпанная крупной серой солью! Сыры – местные, домашние, слоистые. Если с теплым чуреком!

Сама себе удивилась – жив, курилка! Не все, значит, вытоптали, не все! Остались на дне душонки жалкой еще желания, остались!

* * *

Однажды – всего однажды – они поехали вместе в Крым. На три дня – какая-то спешная командировка в Севастополь. Ранняя весна, май месяц. Она сразу не поверила, когда он ее позвал.

Про то, что билеты за свой счет, – ерунда, она об этом тогда даже не подумала.

Все было восхитительно – и дорога в плацкарте на боковой полке – у него купе, да билетов, разумеется, не было. Весь день, конечно, сидели то у него, то в коридоре стояли у окна. Даже пошли пить кофе в вагон-ресторан.

А в Севастополе – чудо! Солнце, море, чистые и прямые улицы. Франтоватые, ладные морячки. Съездили в Херсонес. Там пахло степью – пылью и сухой травой, хотя до тепла было так далеко!

Синее море и остатки белого города. Разрушенные колонны, уходящие в небо – тоже ярко-синие.

Сели на камни – под рукой шустрой змейкой юркнула быстрая ящерица. Закрыла глаза – и было счастье! Одно большое счастье и больше ничего!

И ерунда, что на вторую ночь стерва-горничная не пустила ее в номер – ерунда! Она поцеловала его и пошла на вокзал. Какая чушь! Ночь пролетит быстро, а наутро они опять будут вместе! И это будет целый и долгий день – до самого вечера, до самого поезда.

* * *

Бедная моя, милая! Тяжело, ох, как тяжело.

Но врачи говорят, болезнь долгая. На всю жизнь. А это значит, что она будет жить! Мучается, конечно, слабенькая. Но какой с нее спрос? Жила бы только!

А все остальное – он. Да что там – с радостью! Все – как благо! А он сильный. Что ему хлопоты? Лишь бы жила…

К его родне поехали вместе лишь однажды. В самом начале семейной жизни. Она тогда сказала:

– Все понимаю. Поеду. А там уж как сложится, не обессудь!

Да все он понимал! И что родня его ей до фонаря, и смотрины эти. И про сестер своих языкатых все знал, про брата-дурачка – что у пьяного на языке. Мать тогда была уже почти не в себе – не слышала, не видела. А вот сноху разглядела! Нашептала ему:

– Ну, и влип же ты, Ванька!

Да и сестры туда же – хихикают, переглядываются, обсуждают. В уши дуют те же песни – влип, бродяга.

Ничего не понимают! Ничего! Деревня убогая. Не видят, что она для него…

Да все она для него! Земля, небо, воздух! Без нее – ни дышать, ни жить… Воздуха без нее не хватает.

Счастливый какой. Господи! Спасибо за все!

Брат-дурачок в бане ему:

– Баба у тебя – не украсть, не посторожить! – И заржал, как конь.

Тьфу, противно! Скорее бы домой, скорее. Не получилась теплая встреча. В поезде она ему сказала:

– Извини, но я туда больше ни ногой!

Нет такого вопроса на повестке дня, нет и не будет.

Он закивал:

– Что ты, конечно, понятно все.

Что ей эти золовки, дуры эти бестолковые, мамаша на печи, братан-алкаш. Застолья их идиотские – с самогоном, песнями и мордобоем. Банька по-черному, сапоги резиновые.