не собираюсь рассказывать о том, какие редкости могли оказаться там: ни об ин-кварто Шекспира, переплетенном в один переплет с политическими трактатами, ни о чем либо подобном. А хочу вам поведать о происшествии, которое случилось там со мной… это происшествие я совершенно не в состоянии объяснить, так как все случившееся абсолютно не укладывается в рамки моего привычного образа мыслей.

Как я уже и говорил, был дождливый августовский день, и ветреный, и теплый. За окном качались мокрые от дождя огромные деревья. Меж ними проглядывала земля зеленых и желтых красок (поместье находится высоко на холме), а вдали за пеленой дождя синели горы. В вышине беспокойно и безнадежно неслись к северо-западу низкие облака. Я отложил свою работу – если это можно было назвать работой – и застыл у окна, глядя на все, что я описал: и на зеленую крышу дома справа, с которой стекала вода, и на церковную башню, что высилась рядом со зданием. Все благоприятствовало тому, чтобы спокойно продолжать работу – погода явно прояснится не скоро. Поэтому я вернулся к полкам, вытащил восемь или девять томов, озаглавленных «Трактаты», и положил их на стол, дабы просмотреть повнимательнее.

Большая их часть относилась ко времени правления королевы Анны. Там были «Последний мир», «Последняя война», «Манеры иностранцев», а также «Письма к члену собрания», «Проповеди, прочитанные в церкви Святого Михаила», Куинхита, «Вопросы, заданные обвиняемым преподобным отцом Лордом, епископом Уинчестерским (или Уинтонским) духовенству» – все было написано крайне живым и достаточно остроумным языком, и я склонился к мысли устроиться в кресле у окна и уделить им времени поболее, чем я намеревался сначала. Помимо прочего я устал. Часы на церковном здании пробили четыре, и действительно было четыре, так как в 1889 году часы в летнее время еще не переводили на час назад.

Итак, я устроился. Сначала я проглядел какие-то памфлеты времен войны и загордился собой, так как среди неопознанных узнал по стилю Свифта. Но военные памфлеты требовали более обширных знаний географии Нидерландов. Посему я обратился к религии и прочитал несколько страниц, сообщавших о том, что именно сказал Обществу по распространению знания христианства кентерберийский декан по случаю празднования его годовщины в 1711 году. Когда я приступил к письму от некоего священнослужителя из захолустья епископу К-рскому, я почувствовал, что утомился, и поэтому несколько секунд бесстрастно глазел на следующий отрывок, не понимая его сути:

«С подобным оскорблением (а я полагаю, что имею полное право употреблять именно сие слово) умоляю вас, Ваше Преосвященство (если то вам известно) приложить все усилия ваши, дабы покончить с ним раз и навсегда. Но я не сомневаюсь, что вам оно известно единственно по (словам деревенской песенки):

Тот, кто в Беттонском лесу гуляет,

Знает сам, зачем гуляет и рыдает».

Тут я, разумеется, выпрямился и стал водить пальцем по строчкам, чтобы убедиться в том, что прочитал их правильно. Но я не ошибся. Из оставшейся части памфлета ничего дополнительного выяснить не удалось.

В следующем абзаце тема определенно менялась. «Но на эту тему я уже достаточно говорил» – так начинался он.

К тому же священнослужитель оказался настолько осмотрительным, что не только не указал свое имя, но и воздержался от инициалов, хотя и опубликовал свое письмо в Лондоне.

Такая загадка любого заинтересует, а меня, сильно увлекающегося работами по фольклору, она сильно взволновала. И я решил разгадать ее… то есть выяснить, что скрывается за этими словами.

К тому же мне повезло: я наткнулся на этот абзац не в какой-нибудь библиотеке отдаленного колледжа, а прямо в Беттоне – месте событий.

Часы на здании церкви пробили пять, и прозвучал гонг. Что означало приглашение к чаю. Я поднялся из глубокого кресла и повиновался зову.

В поместье обитали лишь мы с хозяином. Вскоре появился и он, весь промокший в ходе выполнения обязанностей владельца поместья и переполненный местными новостями, которые мне пришлось выслушать прежде, чем я сумел задать ему вопрос, существует ли в приходе место, известное как Беттонский лес.

– Беттонский лес, – ответил он, – в миле отсюда, как раз на гребне беттонского холма, и мой отец вырубил его окончательно, когда решил, что лучше выращивать пшеницу, чем корчевать дубы. А зачем вам Беттонский лес?

– Затем, что в старом памфлете, который я как раз читаю, – объяснил я, – приведены две строчки из деревенской песенки, где он упоминается. И похоже, что с ним связана какая-то история. Некто говорит, что кому-то известно не больше, чем

Тот, кто в Беттонском лесу гуляет,

Знает сам, зачем гуляет и рыдает.

– Боже ты мой, – воскликнул Филипсон, – хотел бы я знать, может, именно поэтому… Я должен порасспросить старого Митчелла.

Он что-то еще пробормотал себе под нос и принялся задумчиво пить чай.

– Что именно поэтому?.. – поинтересовался я.

– Да я хотел сказать, что именно поэтому отец и вырубил этот лес. Хотя я и сказал, что для того, чтобы иметь больше земли для пашни, но точно я не знаю. Он ведь так и не посадил там ничего, сейчас там все заросло травой. Но есть один старик, который может кое-что вспомнить… старый Митчелл. – Он посмотрел на часы. – Клянусь, пойду к нему прямо сейчас и расспрошу. Вас с собой я взять не могу, – продолжал он, – он не станет рассказывать незнакомым о том, что считается странным.

– Хорошо, только подробно запомните все, что он расскажет. Ну а я, если прояснится, пойду погуляю, а если нет, продолжу смотреть книги.

Но погода прояснилась, во всяком случае достаточно для того, что дойти до ближайшего холма и полюбоваться сверху округой. Расположение местности мне было не известно – я впервые приехал к Филипсону и пребывал там первый день. Поэтому я спустился в сад и в прекрасном настроении пробрался сквозь мокрые кусты.

Смутный порыв – смутный ли? – которому я сопротивляться не стал, побудил меня свернуть влево, где тропа расстраивалась. Через десять минут прогулки меж влажных кустов лавра и бирючины я оказался перед каменной аркой в готическом стиле в каменной же стене, которая окружала целый участок. На двери висел замок, и я, когда вошел внутрь, предусмотрительно оставил висеть его на створке ворот. Дорога привела меня к узкой ложбине между живой изгородью, тянущейся вверх. Ложбину эту, примерно в полмили длиной, я прошел неторопливым шагом и вышел в поле. И оказался в месте, откуда было прекрасно видно и поместье, и деревню, да и всю округу. Оперевшись на калитку, я бросил взгляд в западном