Только в детстве мы можем смотреть на мир открыто и видеть истину. Только в детстве мы говорим правду, потому что говорим то, что думаем и что чувствуем. Только в детстве мы не предаем ни окружающих, ни самих себя. Только в детстве мы не пытаемся идти наперекор самой природе.

Я теперь — всего лишь твои глаза, которые оплакивают твои страдания и твою боль. Когда ты плачешь, я задыхаюсь, ты же, вытирая слезы, стираешь из памяти воспоминания обо мне. Ты, малыш мой, всегда будешь жить в моем сердце, что бы с нами ни случилось. Ты всегда будешь в моей душе, рядом с моей бабушкой, рядом с моими богами, рядом со священными древними заклинаниями. Я подарила плоть твоей бессмертной душе, я омыла твою кожу слезами — слезами радости в тот день, когда Великий Господин всех миров даровал тебя мне.

Мальчик спал, глаза его были закрыты, но в такой слепоте человек видит лучше, чем с открытыми глазами. Малиналли казалось, что сын слушает ее, что он готов простить ее и вновь полюбить.

— Если бы я знала, что ты любишь меня, понимаешь меня, что я для тебя не чужая, что ты меня не боишься, что когда я рядом, тебе не больно, я с радостью отдала бы все на свете, даже свою жизнь. Мне не нужно ничего в этом мире, я хочу только одного: чтобы ты, моя кровиночка, мой ребенок, выношенный у меня под сердцем, согласился принять мою любовь.

Малиналли нежно поцеловала закрытые глаза сына и запела ему старинную колыбельную на науатле — языке своих предков. Под эту песню маленький Мартин не раз когда-то засыпал у нее на руках.

Казалось, память ребенка встрепенулась при звуках знакомой песни. Он узнал ее, и в этот миг комната озарилась новым, неярким, но теплым и нежным светом. Это голубоватое свечение исходило из сердца Малиналли. Оно окутывало, обволакивало малыша, передавая ему волны любви, исходившие от матери. Даже во сне, измученный и уставший от слез, он вдруг улыбнулся, и эта улыбка сказала Малиналли больше, чем любые слова. Для нее эта улыбка стала мгновением любви, перевесившим на весах ее души все долгие месяцы разлуки. Сердца матери и ребенка исполнились гармонии.

Малиналли так и не заснула, просидев у колыбели сына до самого утра. Когда солнечные лучи осветили лицо Мартина, он проснулся и открыл глаза. Взглянув на мать, он уже не заплакал, не испугался и не попытался убежать. Он долго и внимательно смотрел на Малиналли, а потом, так и не сказав ни слова, снова уснул.

Мартин, точь-в-точь как и его слепая прабабушка, понял, что взглядом можно передать и выразить иной раз больше, чем словами, что, не сказав ни слова, можно увидеть самое важное.

Малиналли тоже знала это, знала давно, с самого детства. В течение многих месяцев, не видя сына, она мысленно рисовала себе его образ. Она видела его внутренним взором едва ли не более отчетливо, чем сейчас. Вдохновленная, Малиналли заговорила с сыном по-испански и впервые за все эти годы ощутила красоту родного языка Кортеса. Она мысленно вознесла хвалу и благодарность богам за то, что они подарили ей эту возможность выражать свои мысли и чувства. Этот некогда чуждый язык помогал ей теперь, дарил материнскую любовь сыну, прожившему большую часть жизни без нее.

Серебряная нить, когда-то соединявшая Мартина и Малиналли и затем оборванная, вновь протянулась между ними, как звонкая струна.

Небо было окрашено в оранжевые и розовые тона. В воздухе витали ароматы трав и цветущих апельсинов. Малиналли вышивала, а Харамильо сидел рядом с нею и курил. Мартин и Мария играли в патио. Этот дом Малиналли и Харамильо строили вместе. В просторном внутреннем дворике, огороженном высокими арками, били четыре фонтана, стоявшие по четырем сторонам света. Из фонтанов по каналам, сходившимся под прямым углом в центре патио, стекала вода. Четыре канала, заполненные водой, образовывали серебристый крест. Двор в доме Харамильо и Малиналли был не просто образцом архитектурного искусства, выстроенным изящно и гармонично, но и неким смысловым центром, той точкой, где сходились и сливались воедино разные духовные традиции. Здесь Малиналли, Харамильо и их дети вплетали нити своих душ и судеб в ткань космоса. В воде они видели свое отражение, познавали себя и, совершая омовение, словно рождались заново и, обновленные, вновь обретали себя.

«Тот, кто научился находить в себе ответы на все вопросы и познавать все тайны мира, становится человеком-зеркалом, человеком, способным обернуться солнцем, луной или Венерой», — сказала Малиналли Харамильо, когда они едва ли не в первый раз завели разговор об устройстве их будущего дома. Оба были согласны, что вода станет главной стихией их жилища, его душой, его сердцем.

Вода восхищала их обоих. Им нравилось ласкать друг друга и омывать свои тела в воде, куда Малиналли высыпала лепестки садовых цветов. Порой они прерывали купание для того, чтобы сплестись в объятиях, войти друг в друга и исполнить ритуал любви. Задохнувшиеся от счастья, усталые, они возвращались в бассейн, чтобы вновь окунуться в насыщенную ароматами цветов воду.

Омовение стало первым ритуалом, сблизившим Малиналли с Харамильо. Еще в детстве Харамильо побывал во дворце Альгамбры и на всю жизнь сохранил в памяти воспоминание об этом рукотворном чуде. Больше всего потрясли мальчика внутренние дворики дворца, каналы и фонтаны. Именно так и должен был выглядеть рай. Когда Малиналли рассказала ему о древних индейских городах, называвшихся зеркалами неба из-за обилия каналов и лагун, в которых отражались небеса, они оба поняли, что их объединяет нечто большее, чем притяжение тел, общее время, война и погибшие друзья: этим объединяющим началом для них был бог в жидком, струящемся обличье. Там, в Альгамбре, Харамильо чувствовал присутствие Бога где-то совсем рядом. Вместе с женой он придумал дом, который был похож на крохотный уголок рая. Их дом был усладой для взгляда, обоняния, слуха и осязания. Игра света и тени, цветы, пахучие травы, журчание воды, вкус фруктов из сада — все это день за днем создавало их счастье, счастье, которое она обрела так поздно.

Малиналли с любовью смотрела на взошедшую за домом на небольшом участке земли кукурузу. Первый урожай на этом поле она сняла, посеяв ту горсть кукурузных зерен, что носила с собой всю жизнь — с того далекого дня, когда первый выращенный в жизни початок положила в ее детские руки бабушка. Рядом с кукурузным полем Малиналли разбила огород, где мирно уживались самые разные растения — и мексиканские, и привезенные из Европы. Малиналли с удовольствием колдовала на кухне, создавая новые блюда и смешивая овощи, фрукты и приправы в самых немыслимых сочетаниях. Она словно играла со вкусами — с луком, чесноком, базиликом и петрушкой, помидорами разных сортов и нопалем — кактусом, дающим съедобные плоды, с фанатами, бананами, манго, апельсинами, кофе, какао… Даже основа основ кухни ее народа — кукуруза — смешивалась с зерном нового для нее злака — пшеницы. Самые разные продукты и приправы пребывали в ее блюдах в полном согласии друг с другом, и результат кулинарных изысканий Малиналли всегда был превосходным.

Это смешение, казалось бы, несовместимого было сродни тому, что произошло когда-то в чреве Малиналли. Ее дети стали плодом любви людей, принадлежащих к разным мирам. Разная кровь породила разные цвета, разные запахи. Разным бывает маис, растущий на полях, — его зерна могут быть темными и светлыми, красными и желтыми… Сама земля порождает смешение разных сортов растений.