…Перед опером Зверевым стояла традиционная для всех беглых задача: где найти надежное убежище? Он очень устал, и ему был нужен элементарный отдых. Все решения, сказал он себе, будем принимать завтра. А сейчас необходимо найти временную берлогу.

Зверев позвонил из очередного автомата своему агенту, с которым он работал накоротке, нигде не оформляя официально. Отношения с неформальным агентом у него сложились доверительные, и именно его квартиру Сашка решил использовать для ночлега. Лишь бы тот оказался в состоянии трезво мыслить — была у Косаря такая слабость, — водочки попить… К счастью, Косарь был дома и относительно трезв.

На частнике Зверев поехал через полгорода. У того же частника купил бутылку водки. Он откинулся в удобном сиденье семерки и прикрыл глаза. Машина со скрывающимся от своих коллег опером летела на север, на Гражданку. Вокруг лежал настороженный, враждебный теперь город.

Со стороны могло показаться, что Зверев спит.

Солнечное утро и чистый белый снег, покрывший землю за ночь, никак не соответствовали настроению и похмелью. Зверев поднялся со старой, расхлябанной раскладушки, на которой спал, мрачно осмотрел комнату: грязную, со скудной, разномастной мебелью, отклеивающимися обоями и трехрожковой люстрой из шестидесятых годов. Впрочем, тут многое было из той эпохи: магнитофон «Яуза», черно-белый телевизор «Волхов» и выгоревшая фотография Бриджит Бордо в открытом купальнике. И сам хозяин тоже был из шестидесятых. В ту пору Косарь был известным и удачливым вором… это теперь он стал старым алкоголиком из околокриминального мира. С больной печенью, не долеченным туберкулезом, артритом и беззубым ртом. Информацию он давал довольно редко, но когда давал — всегда качественную. Недавно Зверев взял из-под него двух гастролеров-разбойников из Сухуми.

Все эти мысли мелькнули у Сашки отстранение, периферийно. Он встал, прошел мимо спящего хозяина, мимо стола с пустыми бутылками и остатками простой холостяцкой закуски. Болела голова, во рту было сухо и омерзительно… В кухне он надолго приложился к носику старого чайника с отбитой эмалью. Вода с привкусом ржавчины текла по пищеводу, как сказочная живая вода.

Сашка поставил чайник на убогую двух-конфорочную плиту, подошел к окну. За стеклом лежал солнечный, ослепительно-снежный мир… в котором его уже искали. Молодая женщина в полушубке и яркой шали на голове везла саночки с малышом. Слой снега был тонким, полозья иногда чиркали по асфальту… малыш смеялся. Мать улыбалась. Заворочался и что-то прохрипел за стеной Косарь. Зверев отвернулся от окна, вышел в прихожую. Здесь на табуретке стоял новенький ярко-красный импортный телефон. С общим видом квартиры он никак не вязался — явно краденый. Странно, что Косарь его не пропил…

Зверев набрал номер. За вчерашний вечер и половину ночи он набирал его раз тридцать. Или сорок… Или… хрен его знает, сколько раз он набирал этот номер. Гудки. Бесконечные Длинные гудки.

— Суки! — громко выкрикнул Косарь. — Суки! Рвань!

Смеялся малыш в ярком желтом комбинезоне, на полу прихожей стояли ботинки хозяина хаты со стоптанными каблуками. Бежал куда-то таракан. Красный телефон выплевывал длинные гудки.

Бывший опер опустил трубку на рычаг. Гудки смолкли, но ничего от этого не изменилось. Сашка вернулся в комнату, закурил косаревский «Беломор» и некоторое время сидел молча. Синий дым стелился над грязной клеенкой… Селедочная голова смотрела дурными глазами. «Ну, за успехи по вымогалову!», — сказала голова и подмигнула Звереву. Сашка с ожесточением воткнул в нее беломорину.

Он встал и подошел к Косарю, потряс за татуированное плечо:

— Вставай, Михал Антоныч! Вставай, дело есть.

Косарь замычал, раскрыл мутные, в красных прожилках глаза, посмотрел непонимающе, бессмысленно.

— Вставай, петушок пропел давно.

— А? Что? — прошептал беззубый рот. — Ты что?

Косарь сел, свесил тощие ноги, выглядывающие из черных семейных трусов, почесал татуированную грудь.

— Тьфу ты! Выпить-то осталось?

Зверев поднес ему граненый стакан с остатками водки. Косарь обхватил его обеими руками, жадно выпил, сморщился.

— Сейчас, Михал Антоныч, съездишь в одно место, оставишь письмишко.

— Куда еще? Никуда я не поеду.

— Надо, дядя Миша. Очень надо, — проникновенно сказал Зверев. — Денег на такси дам, на пивко дам… Отвезешь маляву — и обратно. Очень нужно.

Кряхтя, ругаясь, старый вор начал собираться. Зверев быстро писал письмо Насте. В окно било солнце. Селедочная голова с султаном беломорины оскорбленно молчала. Бормотал что-то себе под нос Косарь.

Лысый, Кент и Слон провели ночь в изоляторе временного содержания на улице Каляева. Изолятор соединен со зданием ГУВД на Литейном сквозным закрытым проходом. Вот по этому коридорчику их и провели в ИВС, где разместили всех врозь в двухместных камерах. У Кента и Лысого соседями оказались агенты из платников. В воскресенье у обоих дома прошли обыски, которые, разумеется, ничего не дали. Каких-либо запрещенных к хранению предметов, денег или ценностей обнаружено не было. У Слона тоже провели обыск — для маскировки.

Пока Косаря не было — а не было его долго — Зверев позвонил Галкину. Семен был дома, судя по голосу — трезв. Сашке он обрадовался, как будто не виделись сто лет, хотя в пятницу половину дня провели вместе. Даже поругались маленько.

— Худо дело, Саня, — сказал Галкин. — Шестерка тобой интересуется.

Шестеркой он по-старинке назвал ОРБ.

— Я знаю, — ответил Зверев. — Что-нибудь конкретное есть?

— Чего же конкретного? В субботу часов около пяти приперлись их опера. Пальцы веером… ФБР, блядь! Разговаривали с Самим, Сам-то им пыли напустил, вызвал Кислова: так и так, сыскать мне Зверева… Звонили тебе. Ну, Сам дал нам всем понять: шестерка на тебя тянет… все, конечно, под огромным секретом… какая-то стрелка, погоня. Достать, блядь, Зверева, из-под земли! Вот мы всем отделением тебя второй день и достаем. А фэбээровцы тебя до полуночи ждали. И Сам, и Василич намекнули: надо бы тебя предупредить, а ты пропал… как тут предупредишь?

— Да, пропал… — сказал Сашка. — Что еще, Семен?

— Да что ж? Все, пожалуй… Ты, Саня, как?

— Жив пока.

— М-да… Чем я, Санек, могу тебе помочь? — спросил Галкин и заорал кому-то: — Да убавь ты звук, в конце концов! Видишь — я разговариваю.

— Спасибо, Семен, — сказал Зверев. — Пока ничего не надо. Может быть, потом…

Он попрощался, положил трубку на ворованный аппарат, стиснул кулаки… Ни голос Насти, ни голос мамы не оказали на Сашку такого воздействия, какое произвел скрипучий Сенькин голос. Уже несколько лет работа была самым главным в жизни Александра Зверева. В ежедневной суматохе он об этом просто не думал… А если думал, то как-то отстранение, мельком, с изрядной долей иронии (Как служба, опер? — А-а… дурдом!) и профессионального цинизма.