— Господин Нэгельсбах! Если не ошибаюсь, господин Руди Нэгельсбах! С вашего разрешения, Руди! Не хотел бы ты со мной, Гердом и еще одним нашим старым другом создать клуб любителей игры доппелькопф? Будем встречаться два раза в месяц или даже раз в неделю?

В Нэгельсбахе происходила внутренняя борьба. Ему свойственна старомодная, отстраненная, формальная вежливость. Панибратство для него мучительно. Обращение по имени коробит. И столь неожиданная смена темы вызвала у него чувство неловкости. Но он сделал над собой усилие:

— Большое спасибо, Филипп! Меня обрадовало ваше предложение, и я с удовольствием его принимаю. Но я вынужден настаивать, чтобы оба бубновых туза, оказавшиеся у одного из игроков…

— …трактовались не как лисы, а как свиньи. — Филипп засмеялся.

— Герд? — Фюрузан произнесла это так серьезно, что Филипп перестал смеяться, а остальные насторожились.

— Что, Фюрузан?

— Я пойду с тобой. Вдруг я тебе пригожусь, когда ты будешь убивать Велькера или поджигать его банк. Только его детей не трогай, ладно?

Бригита пришла в одиннадцать.

— А где гости? Вы поссорились?

Она села на ручку кресла и обняла меня за плечи.

— И да, и нет.

Мы не поссорились. Но в наших доверительных отношениях появилась крохотная трещинка, и при прощании все вели себя смущенно. Я поделился новостями с Бригитой и объяснил, на что рассчитывал, приглашая гостей. И о том, как они отреагировали.

— Ах, Герд. Я их понимаю. Тебя я тоже понимаю, но они… Пойди в полицию и расскажи, по крайней мере, об отмывании денег.

— На его совести две человеческие жизни.

— А что с его женой?

— Мы никогда не узнаем точно. Все говорит за то, что действительно произошел несчастный случай. Но свою жену-то он не…

— Я не в том смысле. Понятно, что его нужно судить как убийцу. Но одного понимания недостаточно. Он что, единственный, кому место в тюрьме и кто вместо этого разгуливает на свободе? Ты хочешь начать охоту на всех преступников и со всеми расправиться?

— Меня касаются не все, а только Велькер.

— Какое ты имеешь к нему отношение? Кто он тебе? Ваши пути пересеклись, вот и все. Если бы вас хотя бы связывало что-то личное!

— Нет, как раз тогда у меня бы и не было права самому…

Я не договорил. Однажды — в Трефентеке — я уже взял на себя роль правосудия. А теперь хочу доказать, что сделал это из принципиальных соображений и, следовательно, не сводил свои личные счеты?

Бригита покачала головой:

— Ты ведь не Господь Бог!

— Нет, Бригита, я не Господь Бог. Я не могу смириться с тем, что он убил Шулера и Самарина и живет себе припеваючи, в богатстве и благополучии, вот и все. Ну не могу я с этим смириться!

Она смотрела на меня печально и озабоченно. Притянула к себе и поцеловала в губы. Не убирая рук, сказала:

— Ману ждет, мне пора ехать. Оставь Велькера в покое.

По моим глазам она видела, как мучительно для меня мое бессилие.

— Все так ужасно? Ужасно оттого, что ты думаешь, что не можешь ничего сделать из-за своего возраста?

Я ничего не ответил. Она пыталась прочитать ответ по моим глазам.

— Оставь его! Но если… если бездействие тебя убивает… Только будь осторожен, слышишь? На Велькера мне наплевать, живой он, мертвый, хорошо ему, плохо. А вот на тебя не наплевать.

Потом она уехала, а я сидел на балконе и курил, глядя в темноту. Да, Бригита права. Мое бессилие мучило меня, потому что заставляло чувствовать себя старым. Оно жгло мне душу, не давая забыть ни одного случая, когда я лишь задним числом успевал осознать, что снова опоздал из-за своей медлительности. Оно жгло, напоминая, что это я виноват в смерти Шулера. Оно скрепляло печатью итог всей моей жизни, который гласил, что ни на прокурорской стезе, ни в качестве частного детектива я не оставил после себя ничего, чем можно по-настоящему гордиться. Оно грызло меня, превращаясь в гнев, страх, боль, обиду. Если я не хочу позволить ему меня загрызть, я должен действовать.

Прежде чем пойти спать, я вытащил из комода револьвер, который лежал там много лет. У меня долго не было оружия, да я и не хотел, но, когда оно появилось, выбросить не смог. Один клиент отдал мне револьвер на хранение и не забрал. Я положил его на кухонный стол и начал осматривать: черный, как раз по руке, внутри у него смерть. Я приподнял его, взвесил на руке и снова положил на стол. Не следует ли, если я хочу к нему привыкнуть, положить его под подушку?

Было еще совсем темно, когда я проснулся от мысли, что со мной происходит что-то странное. В груди поселился кто-то посторонний, он заполнил меня изнутри, не давая дышать и мешая биться сердцу. Боли не было. Но был он, чужой, давящий, опасный.

Моментально лоб и ладони покрылись испариной. Появился страх, мне казалось, что тот посторонний в моей груди — это и есть страх: липкая, тягучая, разрушительная материя.

Я поднялся, сделал несколько шагов, открыл сначала окно, а потом и балконную дверь, начал глубоко дышать. Но посторонний жилец не ушел из груди, а стал уплотняться. Давя на меня изнутри. Страх перерос в панику.

Потом давление ослабло, и я успокоился. Кажется, в прошлый раз при инфаркте боль сосредоточилась в левой руке? Сейчас в левой руке я ничего не чувствовал. Но тем не менее принял решение отныне вести более здоровый образ жизни, бросить курить, бросить пить, больше двигаться. Вон Филипп — заработал золотой спортивный значок, так неужели я не смогу получить хотя бы бронзовый? У меня были хорошие, обнадеживающие мысли. Пока не начало давить снова. Опять меня прошиб пот, и я, впадая в панику, почувствовал, что тяжесть никуда не уходит, а медленно, как набегающие и отступающие волны, распространяется по всей груди. Я сел на кровать, обхватил грудь руками, раскачивался вперед-назад и сам слышал, как тихонько скулю.

Но тяжесть была только предвестником боли. Которая тоже накатывала на меня волнами, иногда медленными, иногда быстрыми, в их движении отсутствовал ритм, к которому можно было бы приспособиться. Первый приступ боли налетел как ураган, он судорогой сдавил мою грудь. Электрическим разрядом взорвался в мозгу. Мысли оставались ясными и четкими, я понял, что должен действовать. Если не буду действовать, то умру. На часах было около пяти.

Я позвонил в «скорую», и через двадцать минут появились два санитара с носилками. Двадцать минут, в течение которых волны боли трепали мое тело. Было похоже на схватки — по крайней мере, так я представляю себе схватки, — когда боль подкатывала, я старался делать глубокие вдохи. Санитары, подбадривая меня, помогли лечь на носилки и вставили в вену капельницу, из которой потекло лекарство, разжижающее кровь. Они на руках спустили меня с пятого этажа и погрузили в «скорую». Включили мигалку, в окно я видел, как ее свет отражается на стене дома. Потом включили сирену, и машина тронулась. Ехали мы не быстро. Колба и пластмассовая трубка плавно покачивались.