Ирина пожала плечами:

– И что это изменит?

– Скорее всего, ничего. Но вдруг…

Просьба гособвинителя показалась Ирине странной. Речь она, что ли, за выходные не подготовила, так есть обеденный перерыв, в который совершенно спокойно можно набросать выступление по такому простому делу. Вероятно, Ольга Ильинична хочет произвести впечатление на публику и произнести спич часа на три в духе адвокатов девятнадцатого века, чтобы это было не формальное выступление в суде, а произведение искусства, исполненное трагизма и апеллирующее к лучшим человеческим чувствам.

Прямо как у Марка Твена козыряние в воскресной школе, они с Егоркой как раз недавно читали. Но с какой стати гособвинитель поддержала идею об условном наказании? В чем подвох?

Условный срок за убийство – от такого предложения у любого прокурора должны уши в трубочку свернуться и повалить дым из ноздрей. Грубейшее отступление не только от буквы, но и от сути, духа закона, Ольга должна была ее сурово отчитать, а она просит затянуть процесс. Глупость какая-то!

Все тут ясно, можно до обеда решить. Дать лет семь, через четыре пусть подает на условно-досрочное. В конце концов, на зонах хорошие доктора тоже нужны, человек будет работать по специальности, да еще и не платить за стол и квартиру, и пользоваться, кстати, всеобщим уважением. Статья у него благородная, врачей зэки не опускают… У Семена Яковлевича есть все шансы после освобождения вернуться к нормальной жизни.

Ирина еще раз полюбовалась на себя в зеркало. Все-таки отличную прическу сделала ей коварная Ольга, даже настроение поднялось.

Первой выступала жена Пахомова. Она рассказала, что в тот роковой вечер уехала к дочери. Это было спонтанное решение, и они с мужем никому не говорили, что он останется дома один. Визиты к дочери не были регулярными, просто бабушка, когда чувствовала, что сильно соскучилась по внукам, собиралась и ехала. Таким образом, Фельдман никак не мог заранее знать, что Пахомов останется дома один. Около девяти вечера жена позвонила Василию Матвеевичу, он разговаривал с ней совершенно спокойно, поэтому она легла спать и до десяти утра пребывала в счастливом неведении, пока ей не позвонил следователь.

Тут силы изменили вдове, она всхлипнула, закрыла лицо руками, дочь поднесла ей воды и помогла сойти со свидетельского места.

Дальше вызвали, неизвестно зачем, близкого друга Пахомова, кинооператора, работавшего на всех его фильмах. Он рассказал, какой Василий Матвеевич был великий человек, сколько снял прекрасных картин и, главное, имел множество творческих планов, но жизнь его нелепо оборвалась по воле этого негодяя. Этот негодяй сидел понурив голову и старался не встречаться ни с кем взглядом.

Кинооператор разглагольствовал охотно и со вкусом, заткнуть его удалось с большим трудом.

Ирина вздохнула. Все же правило допрашивать первыми представителей потерпевших гуманно не только для потерпевших, но и для подсудимых. В пятницу старый хирург давал Фельдману прекрасную характеристику, но сегодня она уже забыта. Самоотверженного врача Семена Яковлевича заслонил образ прекрасного семьянина, великого художника и отличного человека Василия Матвеевича Пахомова.

После оператора вызвали профессора Велемирова. Этот упитанный человек в быту был, вероятно, внушителен и величав, но сейчас не скрывал своего раздражения, что его дергают в суд по столь ничтожному поводу.

– Ума не приложу, что вы от меня хотите, – заявил он, – Фельдман давно отчислен, и я не несу за него никакой ответственности.

– Вот об этом мы и хотим узнать, – сказала Ольга, – за что вы отчислили перспективного аспиранта?

Велемиров негодующе фыркнул:

– Перспективный, скажете тоже! В его собственном воображении если только!

– Однако же Семен Яковлевич справлялся с нагрузкой, вовремя и даже с опережением сдал кандидатский минимум, согласно плану представил обзор литературы, имел нужное количество публикаций, – перечисляла Ольга, – кроме того, активно выступал на Пироговском обществе, вы доверили ему вести занятия со студентами… Не вижу формальных поводов придраться к работе аспиранта Фельдмана.

– Вот это и плохо, что все у нас формально, для галочки, а в суть дела мы не смотрим, – Велемиров удрученно покачал головой, – к сожалению, документы не всегда отражают истинное положение дел, и я вам даже больше скажу: чем глупее и бесполезнее сотрудник, тем больше порядка у него в бумажках.

– Вот уж что правда, то правда, – буркнул Фельдман с места.

Ирина, с трудом сдержав улыбку, постучала ручкой по столу. Да, тут не возразишь. Когда человек в работе, в деле, то часто забывает про формальности, а у дурака везде подстелена соломка.

– В общем, Фельдман не представлял для кафедры никакой ценности, – заключил Велемиров.

– Как же так? – Ольга широко развела руками. – Не далее как в пятницу мы слышали совершенно другой отзыв от сотрудника Семена Яковлевича, в котором тот характеризовал его как прекрасного и незаменимого специалиста.

Велемиров фыркнул:

– Для сельской больнички – может быть. Но вы меня простите, чтобы заниматься наукой, нужно несколько больше, чем уметь вскрывать гнойники. Другой уровень, понимаете? А до него Фельдман недотягивал.

– Тем не менее вы отчислили его не за академическую неуспеваемость.

– Ну да, его пьяный дебош стал последней каплей.

Ольга улыбнулась:

– Простите, но он находился не на рабочем месте и не в рабочее время. Насколько я знаю, у аспирантов после шестнадцати часов начинается личная жизнь, а проводить свой досуг за распитием спиртных напитков, конечно, не похвально, но законом не запрещено.

Велемиров переступил с ноги на ногу, раздраженно одернул пиджак и нахмурился:

– Он находился в пьяном виде на территории института, а это прямо запрещено нашими правилами внутреннего распорядка! – выкрикнул он. – Он, на минуточку, не просто бесчинствовал в кабаке, а сорвал общеинститутское мероприятие! И я, профессор, уважаемый человек, по-вашему, должен был этим утереться? Сказать, ничего, Сеня, проспись и работай дальше? Так?

– Нет, но существуют другие меры воздействия. Выговор, например. Семен Яковлевич – человек молодой, вы не должны были сразу терять надежду на его перевоспитание в здоровом коллективе.

– У нас хирургия, а не детский сад! Я не могу, просто не имею права доверять судьбу пациентов неуравновешенному человеку. Сегодня он на концерте напился, а завтра что? На дежурстве?

– Вот когда бы на дежурстве, тогда бы и увольняли, – вдруг заявил Кошкин, – по молодости-то с кем чего не бывало…

– Ну знаете… Когда меня приняли в аспирантуру, я четко понимал, что можно себе позволять, а что нельзя! Это же надо было додуматься – надраться в дым, и в таком свинском виде появиться перед коллегами и наставниками, и куражиться над всеми! Это пощечина кафедре, так что пусть Фельдман скажет спасибо, что не вмешалась комсомольская организация и не исключила его из своих рядов!