— У меня возникло большое желание написать на вас жалобу!

— Ну-ну, — примирительным тоном сказала директриса, — будь немного скромней!

И сочтя, что заседание закончено, она поспешила подвести итог. Мадемуазель Мейер, по ее словам, поступила правильно, когда привлекла ее внимание к предосудительной, почти преступной практике, получившей распространение в третьем классе. Она примет меры, чтобы Пьеру больше не докучали его приятели.

— Если ты — одаренный мальчик и прекрасно успеваешь по многим предметам, то тем лучше для тебя, но это вовсе не повод для того, чтобы ты спал жертвой своих талантов и работал за других. Ну а на сегодня с тебя достаточно, давай-ка побыстрей иди домой.

— Почему на это заседание не пригласили моего отца? Разве вы имеете право подвергать учеников допросу с пристрастием в отсутствие родителей? Что за дерьмовый допрос вы мне тут устроили?

— Ну, ну, будь повежливей и отправляйся домой!

Пьер нагнулся, чтобы взять портфель; он трясся как осиновый лист. Путь к выходу сулил быть нелегким. Он знал, что когда он выйдет отсюда, они еще долго будут судачить и сплетничать о нем, о его делах, о его отце, будут изощряться в искусстве перемывания косточек и перетряхивания грязного белья. Он не смел поднять голову, потому что был уверен, что Лора наблюдает за ним.

— А ты получаешь какие-нибудь известия от своей матери?

Вопрос прозвучал как гром среди ясного неба, перед глазами у Пьера все поплыло… Он даже не слышал, как директриса запротестовала и заявила, что мадемуазель Мейер не следует выходить за рамки темы заседания. Он только как-то глупо и зло хихикнул и, продолжая глядеть себе под ноги, выдавил из себя:

— Вы же знаете, что вам говорит моя мать, а я…

— Ты получаешь от нее известия? Ответь! — стояла на своем Лора.

Задыхаясь от страха и злости, он забормотал, запинаясь:

— Вся эта ваша история про рэкет — брехня, чистая липа, туфта, это вы чего-то с меня хотите получить, мадемуазель, вас надо выгнать из лицея. Я… я скажу об этом моим родителям… я буду жаловаться!

Теперь он представлял собой сплошной комок расстроенных нервов. Он бессильно обмяк на стуле, руки безвольно болтались между коленями. Он не понимал, что такое там несла директриса. Почему не велит ему убираться, почему не отпускает? Каждое лишнее мгновение, проведенное здесь, в библиотеке, заставляло его съеживаться все больше и больше, с каждой минутой у него становилось тяжелее и тяжелее на сердце. Известия от матери? Да, он их получал… сколько угодно… Через Марка… Сказать иначе означало бы солгать… Никогда бы его отец не оставил его в неведении относительно той женщины, при одном упоминании имени которой у него болезненно сжимается желудок и его начинает тошнить. Речь даже заходила о том, что Марк привезет ее из Парижа обратно в Лумьоль, и так бывало всякий раз, когда он отправлялся в столицу для того, чтобы убедить ее вернуться, попытаться вновь начать все сначала, обрести вкус к жизни, вспомнить о том, что она родила сына и что мать значит очень многое в жизни ребенка. К тому же так ни она, ни малыш, ни он сам, Марк, не будут чувствовать себя одинокими…

— Я… я получаю от нее известия… — промямлил Пьер, глядя на свои кроссовки, — иногда… изредка…

— Хорошо… А она к вам приезжает или нет?

— Нет, почему же… приезжает… только редко… когда может вырваться…

— И ты с ней видишься?

— Конечно…

— Ты лжешь!

— Это вы лжете, — произнес он каким-то полузадушенным голосом. И внезапно в этой библиотеке, где его окружали сотни и сотни книг в красивых переплетах, сотни книг, обвинявших его во лжи, сотни книг, почти терявшихся в тумане из-за того, что слезы застилали ему глаза, Пьер ощутил, насколько же ему не хватает матери! Не хватает ужасно, смертельно!

Год спустя, почти день в день, Лора горько пожалеет о своем глупом поведении после заседания; это чувство вины и раскаяния она испытает в тот момент, когда увидит, как Пьера в наручниках выводят из зала суда и уже на пороге он оборачивается и расплывается в улыбке, глядя на нее. Она будет придумывать для себя оправдания: на нее, мол, ужасно подействовали незажигавшаяся сигарета, бессонная ночь, — нелады в семье, глупость директрисы, гораздо в большей степени озабоченной демонстрацией хороших манер, чем безопасностью учащихся, — но, конечно же, тотчас же будет их все отметать. И эта последняя картина: подросток, выглядывающий из-за спины полицейского и тайком ей улыбающийся, как раскаивающийся в своих невинных грешках озорник, — никак не могла изгладиться из памяти Лоры, она преследовала и мучила ее долго-долго, до тех пор пока она не собралась и не отправилась на остров Дезерта, чтобы попросить у него прощения. Да, разумеется, шаг этот был весьма запоздалым, но все же просьба о прошении есть просьба о прощении. А Пьер сумел найти слова, чтобы ее успокоить, и почти доказал ей, что не терял времени даром, что все у него хорошо. Его мать Нелли любила сады и цветы, не так ли? Так вот, он посадил на острове гиацинты, и они образовали слово «Лора».

После заседания оскорбленная в лучших чувствах, как девчонка, которой утерли нос или о которую публично вытерли ноги, Лора позволила Пьеру немного обогнать себя и догнала его на другой стороне площади.

— Я хотела бы, чтобы мы с тобой еще немного побеседовали.

— Да ведь мы уже и так наговорились.

— Ну, чего ты боишься? Ты прекрасно себя вел на заседании, и твой театральный номер с демонстрацией уязвленного чувства собственного достоинства был как нельзя кстати, так что прими мои поздравления, потому что я прямо-таки аплодирую тебе. Да, я встречала в своей жизни немало лицемеров, но таких, как ты, никогда! Нет, никогда, это все же неточно… Я встречала твоего отца, такого же жалкого подонка, такого же гаденыша, как ты, вы составляете потрясающую парочку!

Не поворачивая головы, Пьер только ускорял и ускорял шаг.

— Как это здорово, что твоя мать приезжает к вам! Скажи, ведь здорово? Тебе это приятно? Ответь, приятно?

Он хотел от нее убежать, но она схватила его за локоть.

— Ну так слушай, жалкий обманщик, что я тебе скажу! Ты не получал от нее никогда никаких известий, и я тоже не получала! Она была моей лучшей подругой!

Он резко вырвал руку, грубо оттолкнул Лору и бросился бежать, а она закричала ему вслед, в темноту:

— И никто никогда не получал от нее никаких известий! Никто и никогда!

«Да, придется покинуть Лумьоль, решено окончательно». Упомянув про такую возможность в присутствии остолбеневшего сына, Марк хоть и протрезвел и мозг его не был затуманен алкоголем, все же эту идею не бросил, а, наоборот, развил. В ту же ночь одна из дочек старьевщиков, вся покрытая шрамами, погадала ему на картах и посулила осуществление всех его великих планов и дальнее путешествие. На следующий день он отправился в Париж; он побывал на приеме у консулов некоторых стран, посетил несколько агентств по торговле недвижимостью; представительницы туристических агентств (девицы весьма экзотического вида) надавали ему кучу рекламных проспектов, и он вернулся домой с твердым убеждением в правильности намечаемого шага. Вообще-то ему не очень хотелось уезжать, вернее, совсем не хотелось, потому что он сросся, свыкся с этой долиной, как человек свыкается со своей тенью, и полюбил ее. Он полюбил эти холмы, среди которых с ним воссоединилась Нелли, его здесь уважали, но выбор у него был невелик: либо отрезать язык Пьеру, либо собирать манатки и сматываться. Ничего нового для Марка в этом не было, у него уже выработалась привычка… Всю свою жизнь он всегда от кого-то или от чего-то бежал. На сей раз ему придется уехать не одному, а еще и увезти с собой сына. Оставалось только известить его таким образом, чтобы он об этом никому не проговорился и не написал на тему их отъезда очередное сочинение. Впервые Марк был вынужден оценивать по достоинству этого парня, которого он обязан будет растить и воспитывать на протяжении нескольких лет. Тогда, на краю ущелья, они оба чудом избежали катастрофы. Правда, Пьер об этом не вспоминал, он и виду не подавал, что затаил какую-то обиду. Он ходил, волоча ноги, словно всегда так ходил, он словно демонстрировал, что заслужил все то, что с ним едва не случилось в ту ночь. С присущей Пьеру какой-то патологической, нездоровой легкостью он был способен сглаживать многие шероховатости, но именно в этой его легкости и легкомыслии таилась главная опасность… Если Марк и не испытывал ни сожалений, ни отчаяния, то он прекрасно сознавал суть этой новой опасности. Все дело было в том, что уже в тринадцатилетнем возрасте Пьер «позволил себе» иметь довольно развитые, крепкие мускулы, насмешливый, чуть надменный вид, горячую кровь, унаследованную у того мерзавца, от того дерьма, что их погубил… Итак, хочешь не хочешь, надо было каким-то образом задобрить его, умаслить, чем-то соблазнить и увезти отсюда как можно дальше, устроить ему приятный сюрприз, так сказать. А что, путешествие в таком возрасте и впрямь приятный сюрприз.