Но несмотря на отсутствие опыта, большевики все-таки не собирались сдаваться. 29 ноября ЦК создал бюро для решения самых важных, не терпящих отлагательства вопросов — партия стала над властью. Тех, что вошли в это бюро, прозванное неофициально «четверкой», и следует считать первыми лицами в партии большевиков, а теперь и во всей стране. Их имена: Ленин, Свердлов, Троцкий, Сталин. Это к вопросу о роли Сталина в революции.

Но в Совнаркоме Сталину достался пятнадцатый по счету (и по значению) наркомат — по делам национальностей (правда, на него по партийной линии тут же навешали кучу других обязанностей). Признанный (и единственный!) теоретик партии по национальному вопросу, он был и единственной подходящей кандидатурой. Хотя, может быть, и не той, что виделась Ленину на этом посту, ибо целью создания этой структуры было, как позднее, уже в 1923 году, написал Ленин (несколько по другому поводу, но эта формула вполне подходит) — «защитить инородцев от истиннорусского держиморды». Сталин, с его явной любовью к русскому народу, не очень-то годился для такой «защиты», лучше было бы назначить в такой наркомат кого-нибудь порусофобистее — но кого? Русского? Были среди русских русофобы, Ильич из них первый, но не для того наркомат создавали, чтобы им командовал «держиморда» из коренной нации. Латыша или поляка? Это уж слишком вызывающе, поляков в России тысячу лет терпеть не могли. Еврея? Тут же скажут, что «жиды воду мутят», хотя в этом случае мутили воду совсем не «жиды». Кто в первую очередь требовал защиты от «держиморды». Если читатель еще сам не догадался, подскажу, какой комитет был создан первым номером. Польский, однако, и, чуть позднее, литовский. Лишь почти два месяца спустя, в январе, появились еще четыре комитета: мусульманский, еврейский и почему-то белорусский и армянский.

Итак, Сталин стал наркомнацем. О том, насколько важным и актуальным в сложившейся ситуации виделось ему порученное направление работы, говорит сама его деятельность на этом посту. В начале ноября ему откомандировали «опытного» аппаратчика Станислава Пестковского, уже успевшего поработать в ВРК, Наркоминделе и Наркомфине и почему-то нигде не прижившегося. Пестковский нашел «своего» комиссара.

«Товарищ Сталин, — спросил он. — Вы народный комиссар по делам национальностей?

— Я.

— А комиссариат у вас есть?

— Нет.

— Ну, так я вам сделаю комиссариат

— Что вам для этого нужно?

— Пока только мандат на предмет "оказывания содействия"[55]».

Сталин выдал ему мандат и снова исчез в лабиринтах Смольного, а Пестковский приступил к организации. Он нашел себе помощника, старого приятеля, вдвоем они поставили в одной из комнат столик, что означало учреждение (третий по счету стол в этой комнате), два стула, написали название на большом листе бумаги, затем создатель наркомата снова отправился за комиссаром.

«— Товарищ Сталин, идите смотреть ваш комиссариат.

Невозмутимый Сталин даже не удивился такому быстрому "устройству" и зашагал за мной по коридору, пока мы не пришли в "комиссариат". Здесь я отрекомендовал ему т. Сенюту, назвав его заведующим канцелярией Наркомнаца. Сталин согласился, окинул взглядом «комиссариат» и издал какой-то неопределенный звук, выражающий не то одобрение, не то недовольство и отправился обратно в кабинет Ильича»[56].

И наркомнац зажил собственной загадочной жизнью. Нарком немного уделял внимания своему ведомству — ему было несколько не до того, он был занят самой разнообразной работой. В ноябре — декабре он возглавлял редколлегию «Правды», комитет, контролировавший работу большевистской печати, комитет, отвечающий за отношения с Украиной, не считая участия в обсуждении множества других дел по своему положению члена «четверки». Когда 23 декабря Ленин ушел в короткий отпуск, за себя он оставил, пропустив первых четырнадцать, именно «пятнадцатого наркома».

Теперь Иосиф отнюдь не был весел, как весной. Тот же Пестковский вспоминает, что «в отличие от других партийных руководителей, которые обычно были говорливы и рассказывали захватывающие истории о том, что происходило в партийном комитете, Сталин был мрачен и замкнут». Эйфория революции для него, трезвомыслящего практика, закончилась раньше, чем для других, а состояние дел отнюдь не настраивало на веселый лад.

Эту зиму можно было бы назвать «зимой утраченных иллюзий», когда взявшие власть большевики начали понимать, что теория — одно, а жизнь — совсем другое. Они действительно начали с реализации множества теоретических положений, от отмены смертной казни до права наций на самоопределение, но из большинства их прекрасных идей ничего не вышло. Жизнь брала свое. Смертную казнь вскоре пришлось восстановить, и еще как восстановить, а декларация права наций на самоопределение уже в ближайшие дни обернулась потерей Финляндии, а в перспективе грозила распадом страны, поскольку все «самостийники» по всей бывшей империи подняли головы. (Впрочем, справедливости ради надо сказать, что без оной декларации произошло бы точно то же самое, окраины отделялись не потому, что им «разрешили», а почуяв слабость центральной власти.) Продолжалась война, продолжалась смута, на страну надвигался голод, и прекрасные идеи построения нового общества как-то забылись за повседневными делами — как бы накормить, защитить и усмирить общество существующее.

Никто не верил в то, что большевикам удастся удержать власть (интересно, а сами большевики в это верили?). 4 ноября газета «Новая жизнь» писала: «Без государственного механизма, без аппарата власти вся деятельность нового правительства похожа на машину без приводных ремней: вертеться — вертится, но работы не производит». По сути так оно и было. Но большевикам терять было нечего, а приобрести они могли целую страну, так что постепенно они начали налаживать и работу «приводных ремней».

Если декрет о земле надо было всего лишь довести до сведения крестьян — а остальное они сделают сами, то с декретом о мире возникли большие проблемы. Для начала, главнокомандующий генерал Духонин отказался подчиниться приказу Совнаркома и начать переговоры с немцами. Армия окончательно вышла из повиновения, и это был конец новой власти, ибо стоит главкому сейчас двинуть войска на Петроград… И тут Ленину пришел в голову совершенно гениальный ход. Совнарком сместил Духонина с поста главнокомандующего, назначив на его место прапорщика (!) Крыленко, и обратился через головы армейского командования всех уровней, непосредственно к солдатам с призывом «взять дело мира в собственные руки», то есть явочным порядком прекратить осточертевшую войну. Да, главнокомандующий недооценил, что за спиной большевиков стоял декрет о мире, и поплатился за это — он был убит собственными солдатами. Этот раунд большевики выиграли: теперь в той мере, в какой армия вообще способна была повиноваться, она повиновалась Совнаркому.

Но, как ни странно, вопрос о мире вызвал раскол и в самой партии. Далеко не все в ней хотели прекращения войны, ведь главная цель — мировая революция — так и не была достигнута. «Левые коммунисты» (еще более левые, чем Ленин) выдвинули идею «революционной войны». При этом логика у них была совершенно убийственная. Конечно, когда есть армия, когда есть силы, то можно вести «революционную» войну и победить в ней — в чем в свое время преуспели Мао, Фидель Кастро и иже с ними. Но если этих сил нет? Все, в том числе и «левые», прекрасно понимали, что с такой армией, какая имелась у тогдашней России, воевать нельзя. Но, как оказалось, у сторонников «революционной войны» и был расчет на то, что Россия потерпит поражение. Начнется немецкая оккупация, и вот тогда-то, познав на собственном опыте, что такое немецкий сапог, русский мужик начнет «священную войну». Дальше, по теоретическим разработкам «левых», партизанские действия оного мужика нанесут оккупантам такой урон, что это вызовет резкое недовольство населения стран-захватчиков и приведет-таки к долгожданной революции по Марксу. А то неудобно как-то все получается в этой нелепой стране, которая ну никак не хочет жить согласно теории. (Это не красивый лозунг, прикрывающий борьбу за власть, как оно обычно бывает в политике, они на самом деле так думали! С идеей мировой революции большевики распрощались лишь к концу 1920-х годов. Впрочем, политики как таковые с тех пор нисколько не поумнели — обсуждалась ведь одно время в перестроечной России на полном серьезе программа «500 дней».)