– Все сказал?

Что-то этот вопрос мне напомнил, поэтому на всякий случай произнес:

– Нет.

– А чего тогда умолк?

– Жду, что ты мне скажешь.

– Спасибо тебе, гость дорогой, гость незваный, за подарки дорогие, порадовал ты меня без меры, а теперь седлай коня и обратно езжай, дела у меня важные, в другой раз приезжай, еще потолкуем, – елейным голосом, не скрывая насмешки, пропела Мотря, отвернулась и начала что-то переставлять на столе.

– Праздник сегодня, какие дела, не гони, хозяйка, некуда мне ехать, давай еще потолкуем.

– Да что ты такой нудный, как бражка скислая, недосуг мне сегодня с тобой толковать, завтра приезжай. Нет, лучше через неделю, на Василия.

Мотря вновь повернулась ко мне спиной, демонстрируя, что для нее меня уже нет не только в доме, но и в его дельта-окружности. Мне, совершенно не готовому к такому повороту беседы, в растерянности, не пришло ничего лучшего в голову, как попытаться развеселить ее народным фольклором светлого будущего.

– А знаешь, Мотря, кого называют нудным мужиком?

Спросил шепотом, пытаясь, чтобы голос мой звучал таинственно. Мотря повернулась ко мне, в ее глазах мелькнул интерес. Так с интересом мы обычно смотрим на кусок мяса, который, вместо того чтобы стать отбивной, отлетел в сторону. Иногда такой взгляд бросают на полено, не желающее колоться под ударом колуна. Очень односторонний интерес – как бы побыстрее закончить начатое дело и перейти к следующему.

– Ну и кого?

– Такого мужика, которому проще отдаться, чем объяснить, что он тебе не люб.

– Уходи ты отсюда, Владимир, пока цел, Богом прошу, или мне рогач в руки брать?

– Да хоть долбню бери, никуда я не пойду. Ты знахарка – вот и лечи: к тебе хворый приехал.

– Хорошо, – неожиданно легко согласилась она, и ее глаза угрожающе вспыхнули. Ну, хоть лед пропал, огонь – это уже легче, с этой стихией жизнь прожил бок о бок, тут главное – не зарываться и потихоньку-потихоньку превращать его в уютное пламя очага. – К жене захотелось, такая у тебя хворь? А сказать-то не решается, чего приперся, – ходит вокруг да около, вокруг да около, будто девку возле дома выглядывает, а в дом-то постучаться боязно. – Она с иронией смотрела на меня. Пламя в ее глазах разгоралось.

– Захотелось! Ты сказала, что поможешь, – вот и помогай.

– Помогу. Если захочешь, – легко согласилась она, делая ударение на последних словах. – Ты ведь не все знаешь, Владимир, вы ж, мужики, только о себе всегда думаете. О том, как тебе платить, ты спросил, а чем твоя жена за то платить будет, – из головы у тебя вылетело спросить.

Она замолчала, пристально глядя на меня, а мне казалось, будто пламя ее глаз метнулось мне в грудь. Стало трудно дышать, захотелось рвануть ворот рубахи.

– Сказать тебе, чем твоя жена за то платить будет? – Боль сжала мое сердце: большого выбора вариантов сказанное не оставляло.

– Я уплачу вместо нее, с меня всю плату бери! – без всякой надежды произнесли мои уста. Произнесли, просто чтобы не молчать: тишина давила могильным камнем.

Она молча смотрела на меня, скрипящего зубами, и только дурацкая привычка не сдаваться держала меня в этой хате, не давала выбежать во двор и начинать крушить все, что увижу вокруг себя.

…И там сгорел он ни за грош…

Ведь был солдат бумажный…[17]

Мои губы шептали слова старой песни, которая наконец-то, после стольких лет, стала до конца понятной. Старая неудовлетворенность отсутствием хеппи-энда, бессмысленностью кончины главного героя улетучилась, сгорела в этом огне, только пепел кружил над пустошью моей души.

Видя, что я еще стою на ногах и не хочу падать, она нанесла удар милосердия, точно и неотвратимо:

– Не кручинься так, Владимир. Если вы оба того хотеть будете, и ты, и жена твоя повстречаетесь во снах своих, никто вам для того в помощь не нужен. Это как с зельем приворотным – кто не может сам справиться, сердце другое любовью зажечь, тот сразу к знахарке бежит.

Хороводы ненужных и пустых мыслей – «этого не может быть», «она врет, все это неправда» – и много других носились в моей голове. Лишь одна повторялась, как удары молотка, загоняющего гвозди: «…Ибо знает Отец ваш, чего вы хотите в сердце своем, раньше просьбы вашей»[18]. Молча развернулся, открыл двери в сени, но крепкая рука, ухватив меня за локоть, усадила на лавку:

– Сиди теперь. Раньше уходить надо было, когда просили тебя по-хорошему. Никогда вы, мужики, нас, баб, не слушаете, думаете, самые умные.

– Почему, почему ты мне раньше, тогда еще, этого не сказала?

– Я бы и сейчас не сказала, если бы ты ушел, когда просили. Не все нужно знать, Владимир, во многом знании – многие печали… Был у меня когда-то поп знакомый, очень любил мне то повторять. – Она задумалась, вспоминая что-то свое.

– Чего мне знать не нужно? Что ты жизнь из нее будешь тянуть за то, что она мне приснится? – Злость и горечь от осознания того, что один из нас двоих, или я, или Любка, подсознательно не желает встречи, и страх, что это могу быть я, поместились в этих несправедливых словах.

– На кой ляд мне ее жизнь, – непроизвольно вырвалось у Мотри. Она, избегая моего непонимающего взгляда, отняла у меня бурдюк, взяв две кружки со стола, налила в них ликеру. – Хватит балакать, дай попробовать, что ж это ты так расхваливал давеча. За твое здоровье! – Она хлебнула ликеру. – Добрый мед у тебя, а я не верила – думала, брешешь, что заморский мед хмельной в Киеве купил. А мед знатный ты нашел, наши такого не варят, никогда такого доброго меда не пила. Налей-ка мне еще.

– Ты мне зубы не заговаривай. Что ты у нее еще взять можешь, чем она платить будет?

Ее глаза вновь угрожающе блеснули, она тихо, но с какими-то обертонами, от которых мороз шел по коже, прошипела:

– Тебе мало печали, Владимир, добавить хочешь? Вижу, в петлю ты лезть не будешь. Уходить вроде собирался – вот и иди, скатертью дорога, а если со мной посидеть хочешь, мед пей и рассказывай про поход ваш. Мне соседи уже всякими небылицами уши прожужжали, а ты и не заикнешься.

Поняв, что на серьезные темы разговаривать со мной не будут и недолго осталось до перехода на физические методы очистки помещений от незваных гостей, ушел вглубь, дав слово Богдану.

Со мной говорить не желают – пусть он расскажет Мотре о наших приключениях. Если она из его рассказа что-то поймет. У Богданчика была чудная привычка почти полностью игнорировать слова как информационное средство и обрушивать на собеседника не события, а пережитые по этому поводу эмоции, не особенно объясняя, чем они были вызваны. Если у собеседника нет способностей к индуктивному анализу, понять его весьма затруднительно.