Однажды они с Максин решают переплыть через озеро на каноэ. Максин учит его грести, стоя на одном колене, перекидывая весло с одной стороны на другую, рассекая им тугую, стального цвета воду. Она рассказывает ему о детстве на даче. Это ее самое любимое место во всем мире, говорит она, и Никхил понимает, что этот пейзаж, эта вода, это озеро — неотъемлемая часть ее, так же как и дом в Челси. Максин признается, что здесь она потеряла девственность: это случилось, когда ей было четырнадцать лет, в старом лодочном сарае, с мальчиком, родители которого привезли его сюда погостить. Он вспоминает себя в четырнадцать лет — надо же, как это не похоже на его детство! Тогда он был Гоголем, и только Гоголем. Впрочем, когда он рассказал Максин историю своего имени, она ужасно смеялась. «Никогда не слышала ничего прикольнее!» — заявила она и поцеловала его в щеку. А потом, видимо, начисто забыла об этом, пожалуй, самом важном факте его биографии, видимо, он вылетел у нее из головы, как вылетала вся кажущаяся ей ненужной информация. И Никхил понимает, что для нее это место — последнее убежище, куда она будет стремиться всегда. Он представляет ее себе старухой, сидящей на раскладном стуле на берегу озера: ее изборожденное морщинами лицо все еще красиво, ее гибкое тело только слегка раздалось в бедрах, а волосы подернуты сединой. Он представляет себе, как она скорбит, приезжая сюда проведать родительские могилы, как учит своих детей плавать и нырять с мостков в воду, как берет их за обе руки и кружит по воде вокруг себя.

Здесь они отмечают его двадцать седьмой день рождения. Это — первый день рождения, который он встретил не в родительском доме, не в Калькутте и не на Пембертон-роуд. Лидия и Максин решают приготовить праздничный ужин: за несколько дней они начинают изучать рецепты, валяются на пляже, полностью погрузившись в свои кулинарные книги. Наконец они останавливают свой выбор на классической испанской паэлье и едут в Мэн закупать креветки, мидии и другие морепродукты. На сладкое Лидия жарит рассыпчатый, обсыпанный сахарной пудрой «хворост». Стол выносят на лужайку, расставляют вокруг него стулья. Кроме Хэнка и Эдит, они пригласили в гости еще несколько супружеских пар, что живут по соседству на своих дачах. К середине дня их лужайка уже забита машинами. Женщины в широкополых соломенных шляпах и полотняных платьях собираются около Лидии, маленькие дети носятся по лужайке вокруг машин, визжат, играют с Сайласом. Кто-то жалуется на то, что слишком много развелось на озере моторок, кто-то рассказывает местные сплетни: говорят, что жена владельца единственного магазина в поселке сбежала с другим мужчиной, что теперь он подал на развод.

— А вот и наш архитектор, которого привезла Макс, — представляет его Джеральд.

Он подводит его к паре, желающей пристроить флигель к своему нынешнему жилищу. Гоголь обсуждает с ними варианты проектов, обещает заехать к ним до отъезда. За ужином его соседка по столу по имени Памела интересуется, в каком возрасте он переехал в Америку из Индии.

— Я родился в Бостоне, — говорит он.

Оказывается, Памела тоже из Бостона, но, когда он называет ей пригород, в котором живут его родители, она качает головой.

— Никогда о таком не слышала, — говорит она. — Однажды моя подружка ездила в Индию в отпуск.

— Правда? Куда именно?

— Понятия не имею. Я помню только, что она вернулась оттуда ужасно худая и что я ей страшно завидовала. — Памела смеется. — Но вам-то в этом смысле повезло, верно?

— В каком смысле?

— Ну, у этой моей подружки было расстройство желудка и все такое — у вас-то иммунитет на эту заразу.

— Вообще-то это совсем не так, — говорит Никхил, слегка задетый за живое. Он бросает взгляд в сторону Максин, но она, по обыкновению, целиком погружена в разговор с соседом. — Мы с сестрой в Индии всегда болели. У моих родителей был даже специальный «аптечный» чемодан.

— Вот странно-то! — восклицает Памела. — Вы же индус. Как может ваш собственный климат так сильно на вас действовать?

— Памела, Ник — американец, — нетерпеливо произносит Лидия, перегибаясь через стол и спасая Никхила от продолжения разговора. — Он здесь родился. — Она поворачивается к нему, и по выражению ее лица он внезапно понимает, что на самом деле она в этом не уверена. — Правда ведь? — спрашивает она.

Джеральд откупоривает бутылку шампанского.

— За Никхила! — провозглашает он, поднимая свой бокал.

Гости, смеясь, поют «С днем рожденья тебя!», чокаются с ним, шутят. Они видят его в первый раз в жизни и забудут через полчаса. И вдруг посреди веселого праздника, в компании подвыпивших американцев, под визг их детей, гоняющихся по лужайке за бабочками, он вспоминает, что его отец уехал в Кливленд больше недели назад, а он так и не удосужился ему позвонить. Он и матери не позвонил, не спросил, как она там одна. Ночью, когда он лежит, обняв Максин, его будит звонок телефона в главном доме. Он вскакивает с постели, уверенный, что это родители звонят, чтобы поздравить его с днем рождения, ужасно смущенный тем, что звонок, наверное, разбудил Джеральда и Лидию. Он уже выбегает на прохладную, влажную от росы лужайку, как вдруг понимает, что этот звонок ему приснился. Постояв минуту на улице, он возвращается назад, снова залезает в постель, поворачивает сонную Максин к себе спиной, устраивается сзади, подсовывая ноги ей под колени, крепко прижимает ее к себе. Макс сонно мурлычет. В окно Никхил видит, как из-за деревьев медленно, робко поднимается заря, и, хотя последняя россыпь звезд еще видна на небе, очертания сосен и домов постепенно проясняются. Он вдруг понимает, что родители все равно не смогли бы ему позвонить, он ведь не дал им номера здешнего телефона, а в телефонной книге его нет. Здесь, рядом с Маке, в этом замкнутом, — отгороженном от всех мирке, он свободен.

Ашима сидит за кухонным столом на Пембертон-роуд, надписывая рождественские открытки. Рядом с ней остывает чашка чая, а на столе разложены три телефонные книжки, ручки с тонкими перьями, которые она нашла в комнате Гоголя, чернила, пачка открыток и влажная ватка для смачивания марок и чтобы заклеивать конверты. Самой старой телефонной книжке двадцать восемь лет — Ашима прекрасно помнит, как купила ее в канцелярском магазине на Гарвард-сквер, обложка у нее шершавая, черная, а страницы голубые, их теперь приходится скреплять резинкой. Две другие книжки больше по размеру, новее, у одной — бархатистая обложка темно-зеленого цвета, а обрез отделан золотом. Но ее любимая книжка — третья, подарок Гоголя на какой-то из дней рождения, у каждой буквы помещены репродукции картин из Музея современного искусства. Задние страницы всех трех книжек густо исписаны номерами, начинающимися с 800: это телефоны авиакомпаний, которыми они летали в Калькутту. Мелким почерком написаны номера рейсов и время прибытия, а поля испещрены нетерпеливыми росчерками, сделанными, пока она ждала ответа на линии.

Конечно, с практической точки зрения следовало бы перенести все адреса в одну книжку, тем более что за такое время у многих ее друзей номера телефонов изменились, а с кем-то связь просто прервалась. Но Ашима не хочет вычеркивать имена умерших родственников и затерявшихся в вихре жизни знакомых. Наоборот, когда она листает страницы телефонных книжек, она вспоминает всех бенгальских друзей, с которыми ее и Ашока судьба свела в чужой стране. В день, когда она купила свою первую книжку, в кармане у нее лежало пять долларов, тогда это казалось ей целым состоянием! «Я хотела бы вот это», — проговорила она медленно и четко, выкладывая на прилавок книжку, волнуясь, что продавец ее не поймет. Но он даже не взглянул в ее сторону, буркнул цену, отсчитал сдачу. Она прибежала домой и сразу же записала в книжку адрес родителей на Амхерст-стрит, адрес свекра и свекрови в Алипоре, а потом их собственный адрес на Сентрал-сквер, чтобы не забыть. Потом записала добавочный номер Ашока в университете, в первый раз в жизни вывела на бумаге его имя, подумала — и написала фамилию. Вот каким был ее мир в то время!