Переводчица снова посмотрела на меня круглыми испуганными глазами и с виноватым видом продолжила:

– Вы философ, и эта ваша жена, мясная собака, тоже философ. Вы оба профессиональные философы, что бы там это ни значило. Так объясните этой суке, что и сам фильм, и даже его название – “Разумное использование насекомых” – не имеет никакого отношения к философии, к искусству, а только к политическому режиму, причем самому худшему – авторитарному. И присудить этому мерзкому, опасному фильму приз – значит заточить искусство кинематографа в стенах политической конъюнктуры.

– “Мясная собака”? – переспросил я у Иоланды. – Он так и сказал? И “сука”?

– Да, он пробормотал это себе под нос. – Голос расстроенной переводчицы дрогнул, в глазах блеснули слезы. – Для начала я убедилась, что правильно его поняла. Потом попросила еще раз обдумать свои слова. Но он повторил то же самое, уже громко.

А потом Иоланда пояснила по-прежнему дрожащим голосом, но уже педагогическим тоном (она получала сертификат на право преподавания во Франции):

– В Корее мясных собак называют nureongi или hwangu, что означает “желтая собака”. Таких не пускают в дом. А “сука” – это собака женского пола.

Он не был тщедушным, этот Бак Мун Мок, но был надменным, а потому никак не ожидал нападения и не успел отреагировать. Брать камеры, фотоаппараты или сотовые телефоны в наше уединенное убежище не разрешалось, поэтому ни фото-, ни видеосвидетельств того, что я делал в приступе гнева, не осталось, зато результат – сломанный нос Бака, синяки под глазами и рассеченную нижнюю губу – как следует зафиксировал фотограф из отделения полиции, вызванный на виллу. А Селестину происходящее вовсе не трогало, она сидела с отсутствующим видом, будто находясь под наркозом собственных впечатлений от “Разумного использования насекомых”, которые, раскручиваясь, проникали все глубже. Говорить о последующем громком и аппетитнейшем скандале я не хочу, все подробности можно найти в интернете. Достаточно сказать, что процедура голосования завершилась весьма необычно, palmarès представлял собой традиционный паноптикум, а северокорейскому фильму присудили утешительную специальную премию жюри – за “изящную и зрелищную художественную провокацию”. Президент Драган голосовал против этого, хотя хлопал в ладоши от удовольствия, когда мы с Баком катались по полу, кричал на разных языках, что это и есть настоящее кино, и призывал остальных членов жюри присоединиться – безуспешно, впрочем. Бак тоже голосовал против премии – голосовал удаленно, из кабинета стоматолога в Кань-сюр-Мер, где ему экстренно лечили передний зуб, расшатавшийся после того, как я тогда в зале приложил его лицом об пол – точную копию мозаичного пола в Зимнем дворце. Когда я схватил его за волосы и потянул к массивной ножке стола для голосования из черного дерева, на мозаике образовалась симпатичная лужица из крови, слюны и слизи, ведь расшатавшийся зуб рассек Бак Мун Моку десну.

Позже Бак уверял, что его неправильно перевели, что он глубоко уважает женщин, в особенности интеллектуалок вроде Селестины, и ему даже в голову бы не пришло называть ее такими словами. Иоланда потом приехала к нам в Париж; формальным поводом было участие в качестве свидетельницы в следствии по делу о причинении мною телесных повреждений, а эмоциональным – желание поплакаться, ведь работы на кинофестивале она лишилась и ее профессиональная репутация в среде переводчиков серьезно пострадала. В конце концов она легла в постель со мной и Селестиной и оказалась ласковой, трогательной, но страстной и сексуальной, чем, конечно, доставила мне большое удовольствие, и в другой раз Селестина тоже оценила бы это, но она по-прежнему пребывала в оцепенении. И только когда я заставил Иоланду описывать наши любовные игры в процессе на испанском и корейском в непристойных выражениях, Селестина немного оживилась.

Я вошел в Иоланду сзади – не в анус, как ты понимаешь, такого она не позволила, – а Селестина прижалась спиной к моей спине. Услышав, как Иоланда отрывисто выдыхает грязные слова, все громче и громче, Селестина повернулась, прислонилась ко мне сзади животом и, протянув руки над моими плечами, вцепилась Иоланде в волосы и ухватила за подбородок. Селестина поворачивала голову Иоланды, и перепуганной переводчице пришлось развернуться ко мне лицом, чтоб ей не сломали шею, а потом, уже глядя ей в лицо, Селестина сказала: “Так в чем же смысл названия? Можешь объяснить, что такое зловещее и губительное, как сказал Бак Мун Мок, зашифровано в нем? Я видела, как ты говорила с ним в залах Дворца фестивалей. Ты кокетничала с ним. Он должен был тебе рассказать”. Сначала Иоланда, понятное дело, растерялась, прежде всего потому, что Селестина говорила с ней на очень плохом испанском, но не в меньшей степени оттого, что уже была на грани ошеломляющего оргазма – в каком-то мавританском духе (но может, мне это только показалось), – а в процессе наших перемещений я выскользнул из нее, и теперь Иоланда лихорадочно терлась одним местом о мое правое колено – больное колено, которое заныло, как всегда, неожиданно, так что мне пришлось подставить ей левое.

В основном вся эта мелодрама, как я уже сказал, вошла в знаменательное эссе – знаменательное и потому, что вскрыло некие индивидуальные процессы, и потому, что содержит радикальный (а некоторые говорят “безбашенный”) подход к философии консьюмеризма. Сказанное Иоландой тогда, в постели, о северокорейском фильме не удовлетворило Селестину. Интерпретация Бак Мун Мока находилась в традиционном политическом русле: в фильме бедные крестьяне, сгибаясь под бременем ужасающей засухи – а живут они в герметичной фантазии на тему вневременной прото-корейской деревни, – вынуждены по приказу правителей восполнять свою низкобелковую диету насекомыми – вредными и отвратительными, по версии создателей фильма, хотя в какой-нибудь другой части мира эти насекомые являются вполне законным деликатесом. (Даже в современной Южной Корее beondegi – куколки тутового шелкопряда, сваренные или приготовленные на пару, в чьих кольчатых тельцах безошибочно угадываются насекомые, – популярная закуска, продающаяся на любом углу.) Слово “разумное” использовалось в ироническом смысле и подразумевало нечто, сделанное от отчаяния, последний шанс. Но в великолепном, блистательном новом мире северокорейского чучхе, или независимости в неосталинистском духе, никто не станет кормить насекомыми собственных детей – эта мысль в самом поучительном и схематичном ключе была проиллюстрирована восстанием крестьян против деревенских старост, сплошь членов жестокой, авторитарной касты шаманов, утверждавшей, что поедание насекомых – священный долг. Разве Селестина не видит здесь самой примитивной пропаганды? Неужели ее так пленила картинка в стиле ретро, необычная цветность и ракурсы съемки, напоминающие о роскошных голливудских мелодрамах Дугласа Сирка пятидесятых годов?

А Селестина увидела произведение, непостижимым образом созданное специально для нее северокорейским кинорежиссером, о котором она никогда не слышала и который, вероятно, если принять во внимание геополитическую изоляцию его страны, никогда не слышал о ней. Как такое возможно? Конечно, Селестина не могла не понимать, что дело тут, скорее всего, в ее солипсистских фантазиях, но в контексте личной драмы это было неважно: для нее фильм имел смысл и давал ей основу для философских разработок. Корейское кино, в особенности северокорейское, превратилось в навязчивую идею Селестины, но развивалась эта идея весьма неординарно. Селестина не принялась, скажем, изучать историю Кореи и даже не смотрела корейских фильмов. Нет. Она занималась исследованиями подпольными, подрывными, и вот прихожу я вечером домой и вижу, например, что в нашей квартире толпятся почитатели Саймона Сина, известного также под именем Син Сан Ок. Син прославился после того, как будущий диктатор Северной Кореи Ким Чен Ир похитил его из Гонконга вместе с бывшей женой, актрисой Чхве Юн Хи. Киноман Ким понимал, какое значение имеет кино для пропаганды, и умел распознать гениальный фильм. В Северной Корее подобного кино не было, поэтому он похитил его из другого места. (Вечер прошел уныло и нескладно, темы для разговора не нашлось, однако присутствие слегка растерянных фанатов Сина все равно приводило Селестину в восторг.)