Наконец, западных гостей препроводили на расположенную по соседству служебную дачу, где им предстояло заслушать показания свидетелей. В помещении было жарко натоплено, а в лицо свидетелям направляли ослепительно яркие прожектора, чтобы кинохроникеры имели возможность качественно заснять процесс дачи показаний. Кэти и корреспондентам дали заслушать пятерых свидетелей, включая местную горничную, по принуждению работавшую на этой даче при нацистах. По её словам, она несколько раз слышала длинные серии одиночных выстрелов, доносившихся из близлежащего леса. Другой свидетель припомнил свой разговор с офицером гестапо. «Поляки – народ вредный и низший, – якобы заявил ему тот немецкий офицер. – Следовательно, польское население использовать лишь в качестве навоза для удобрения – и тем самым расширить Leibensraum[36] для народа Германии».

Кэти показания свидетелей показались как-то уж слишком «бойко преподнесёнными, будто вызубренными». Когда же журналисты с неохотного согласия советской стороны стали задавать свидетелям уточняющие вопросы, те тут же утратили гладкость речи и «стали плавать и запинаться», будто не зная, что сказать, «пока Комиссия их, наконец, не отпустила». Ближе к полуночи всякая иллюзия «хотя бы полусердечности» между комиссией и журналистами «развеялась», и Советы «вдруг резко объявили», что поезд на Москву отбывает ровно через час, – и тут же спровадили гостей на вокзал, а оттуда восвояси.

На обратном пути в Москву у Кэти было достаточно времени для того, чтобы взвесить все аргументы за и против советского утверждения, что преступную расправу над поляками учинили нацисты. Что касается результатов вскрытия, сама Кэти, не имея медицинского образования, ничего определённого относительно их достоверности сказать не могла, тут ей приходилось полагаться на врачебную честность и научную объективность советских медиков.

Странным было видеть на эксгумированных трупах казненных якобы летом поляков зимние шинели и тёплые фуфайки с кальсонами, но ведь Советы ещё и датированные уже летом 1941 года письма при них обнаружили и предъявили. Письма, конечно, могли быть и подложными, но исходящий от них запах не оставлял сомнений в том, что они долгое время пролежали в земле вместе с трупами{378}. А потом была ведь налицо ещё и характерная манера исполнения казни – систематическими одиночными выстрелами в затылок. Она отражала заботу об эффективном расходовании патронов – черту, которую Кэти в ту пору считала «типично немецкой»{379}. Ведь лишь следующим летом, в августе 1944 года, Кэти узнает от группы западных корреспондентов, вернувшихся в Москву с задания по освещению военных преступлений, которые чинились немцами в найденном и освобожденном Советами жутком концлагере Майданек под Люблином, что немцы, оказывается, широко практиковали и куда более ужасающие методы массовых казней{380}.

Пока же по возвращении из Смоленска Кэти по просьбе Аверелла принялась составлять для него отчёт об увиденном и сделанных ею выводах{381}. «Очевидно, что доказательства по этому делу русскими представлены неполные, что они плохо стыкуются друг с другом, и что весь этот спектакль был поставлен ради корреспондентов без возможности независимого расследования или верификации, – подытожила она свои наблюдения. – Представленные Комиссией свидетельские показания были проработаны до мельчайших и даже ничего не значащих по американским меркам деталей. От нас ожидали, что мы будем принимать заявления высокопоставленных советских чиновников на веру и признавать их правдивыми просто потому, что они заявляют, что именно так всё и обстоит. Несмотря на это, – рассуждала она, – по моему мнению поляки действительно были умерщвлены немцами. Самым убедительным свидетельством этому является методичность, с которой проделывалась эта работа»{382}. Аверелл не стал оспаривать ни её выводов, ни их интерпретации. Полученная информация вполне укладывалась в ту картину, которую и ему самому хотелось бы считать истинной. Ведь он провёл в Москве пока что всего три месяца и был по-прежнему преисполнен решимости наладить с Советами рабочие отношения во исполнение страстного желания Рузвельта. Он просто передал отчёт Кэти в Вашингтон непосредственно госсекретарю, и её наблюдения и выводы были прямо в том виде, в каком дочь посла их сформулировала, включены в официальный отчёт Госдепартамента США{383}.

Но Кэти была не права. С присущим ей журналистским скептицизмом она с первых дней войны с опаской относилась к советскому режиму, не доверяла ему задолго до того, как аналогичное отношение выработалось и у её отца с его коллегами-дипломатами. Но, подобно множеству других людей и до, и после неё, она повелась на коварную, чисто сталинскую обманку. Впоследствии Кэти так и не обмолвилась ни словом о том, когда именно убедилась в том, что её одурачили, – до самых слушаний в американском Конгрессе восемью годами позже, где она вынуждена была, наконец, публично признать, что пришла в тот день в Катынском лесу к неверному заключению{384}.

Нацисты совершили неисчислимое множество преступлений против человечности – от эвтаназии «неизлечимых» до геноцида миллионов евреев, – но Катынский расстрел был не на их совести. В сентябре 1939 года СССР и Германия, будучи в ту пору связаны пактом Молотова – Риббентропа о ненападении и де факто союзниками, вторглись в Польшу и разделили её между собой. Красная армия взяла в плен тысячи поляков, не только военных, но и интеллектуалов, и аристократов, и попросту всех и каждого, кто имел волю и средства оказывать активное сопротивление советской власти. И в таком обилии «антисоветских элементов» в его ежовых рукавицах московское руководство усмотрело прекрасную возможность сразу же приступить к ликвидации польского дворянства как класса, чтобы проще было контролировать эту страну по окончании войны. И Сталин прибег к услугам НКВД, приказав Берии направить людей своего ведомства на приведение в исполнение смертного приговора, бессудно и негласно вынесенного 21 857 польским офицерам, политикам и интеллектуалам{385}. Три агента НКВД взялись за работу – и собственноручно расстреливали каждый по 250 человек за ночь аккуратными выстрелами в затылок, на забывая о главном: казнить поляков следовало исключительно с использованием немецких пистолетов системы Вальтера, с тем чтобы впоследствии было на кого списать эти массовые расстрелы{386}. В результате этой бойни польский офицерский корпус был ополовинен. Держать в тайне внезапное исчезновение такого числа офицеров было затруднительно, и вскоре поползли слухи о необъяснимой пропаже доброй половины польского офицерства. Советы в ответ предлагали невнятные объяснения наподобие того, что офицеры «задействованы на строительных работах» под Смоленском или «были высланы в Восточную Сибирь, но ускользнули там из-под конвоя и, предположительно, пересекли государственную границу и теперь скрываются где-то в Маньчжурии»{387}.

Как только Красная армия осенью 1943 года вымела нацистов из Смоленской области, советские органы сразу же принялись заметать следы ранее содеянного. Вскрыв захоронения, они подтасовали доказательства, заменив реальные письма, датированные 1939–40 годами, письмами и квитанциями с датами вплоть до лета 1941 года, в качестве неопровержимого доказательства того факта, что лишь нацисты могли совершить эти убийства. Вопреки предполагаемой неопровержимости этих свидетельств, польское правительство в лондонском изгнании продолжало относиться к официальной советской версии скептически. Ну а после того, как лондонские поляки потребовали проведения независимого расследования по линии Красного Креста, Советы просто порвали с ними дипломатические отношения, назвав их запрос «следственной комедией» и обвинив в сотрудничестве с немцами[37].

Советские демарши, впрочем, теперь не особо-то и волновали британцев и американцев, успевших получить массу доказательств систематического вранья восточного союзника ещё и до откомандирования Авереллом собственной дочери свидетелем последствий военных преступлений в Катынском лесу. Выводы Кэти просто помогли западным союзникам укрепить себя в заблуждении, которому они и сами предпочитали верить, поскольку отчаянно нуждались в том, чтобы Советы продолжали оттягивать на