Он просигналил.

Через несколько секунд перед нами возник дом. Владелец, только что включивший наружные фонари, виднелся силуэтом перед дверью.

— Привет, Шелькер, это Макс! — выкрикнул мой спутник.

Хозяин раскрыл объятия, друзья обнялись.

Макс представил меня доктору Шелькеру:

— Это Саад Саад, он из Ирака, позаботься о нем.

— Здравствуйте, Саад Саад. Можно мне называть вас просто Саад?

Оба рассмеялись. Я — нет, меня била дрожь.

Макс с сочувствием посмотрел на меня:

— Саад так утомил свои глаза во время путешествия, что должен их закрыть. Он падает от усталости.

Он был прав, я спал на ходу. Макс отвел меня в комнату, доктор Шелькер тем временем выкладывал на поднос еду, чтобы я мог подкрепиться.

— Если захотите, ради бога, ешьте в постели, — сказал он, принеся мне поднос. — Приятного отдыха.

Они оставили меня одного на втором этаже и сели выпивать на кухне. Хотя их голоса доносились ко мне наверх, они говорили так быстро, что я ничего не понимал. Впрочем, едва я выскреб последнюю крупицу еды из тарелки и поднес палец ко рту, как заснул.

С доктором Шелькером я познакомился только назавтра. Макс не стал меня будить и на рассвете отправился в обратный путь.

Я попросил врача простить мне давешнее отупение. Пожав плечами, он спросил:

— Вам наверное чай, а не кофе?

— Да, спасибо.

Я порадовался, что хозяин не заставляет меня — восточного человека — поглощать ту терпкую жидкость, от которой европейцы без ума. Вынужденный пить кофе во время итальянских скитаний, я так и не смог его полюбить, и только вежливость не позволяла мне выплюнуть его.

— Вы сильно сластите, кажется?

— Меня удивляет, насколько мало сластят свои напитки европейцы.

— К счастью! Они и так поглощают достаточно сахара с алкоголем и вином. Кстати, как вы себя чувствуете? Я спрашиваю вас как врач.

— Я никогда не задавался этим вопросом.

Он задумчиво улыбнулся:

— Давайте-ка выйдем.

Шелькер одолжил мне пальто, шарф, сапоги, и мы вышли за порог.

Окрестности совершенно не походили на то, что я видел — или, скорее, не видел — накануне. Вокруг дома, за низкой изгородью, окружающей его, уходили в бесконечность поля могил.

Мы вошли на ближайшую лужайку белых крестов. В целом все выглядело нарядно, симметрично, ухоженно, источало мощную гармонию. Да, здесь воистину, в соответствии с официальной формулой, мертвецы покоились с миром, я это отчетливо почувствовал. Порядок и размеренность утверждали равенство перед смертью. Никто из умерших не стоил дороже других на этом военном кладбище, никто не был на голову выше, сильнее, богаче, старше по званию.

— В этой местности, — объяснил Шелькер, — между тысяча девятьсот четырнадцатым и тысяча девятьсот восемнадцатым годом, во время Первой мировой войны, упало двадцать шесть миллионов снарядов. То есть шесть снарядов на один квадратный метр. Этот шквал железа и огня означал семьсот тысяч мертвых. И это не считая уничтоженных поселков, которые никогда не были отстроены, и неразорвавшихся снарядов, которые до сих пор находятся в земле. Большинство людей, похороненных здесь, были молоды, полны сил, и я невольно думаю сегодня, что именно поэтому трава так зелена, как будто растительный мир черпает энергию из сильных тел, лежащих внизу.

Я смотрел на армию крестов — ровных, опрятных, выстроившихся по ранжиру, и думал о том, что солдаты, даже умерев, стоят в вечности по стойке смирно.

Шелькер снова заговорил глубоким голосом:

— Я живу в селе, где есть одна живая душа — моя, но я не чувствую себя одиноко, потому что все они рядом, вокруг меня — живые существа. Они были бойкими, шумными, крепкими, храбрыми. Послушайте, Саад, вслушайтесь в это молчание, вы почерпнете в нем новую силу.

— Почему Макс сказал, что вы — «мэр мертвецов»?

— Потому что я и есть мэр мертвецов. Здесь, в кантоне Шарни-на-Мезе, до войны проживало почти три тысячи человек, в большинстве своем крестьяне, которые населяли девять деревень. Изгнанные со своей земли начавшейся битвой, они так и не вернулись. С тысяча девятьсот девятнадцатого года закон признал за каждым из девяти сел, погибших за Францию, право на муниципальное собрание и председателя, обязанности которого примерно те же, что и у мэра. Затем последовало возведение часовни, памятника павшим, где высечены имена юношей, погибших за Францию. Я посвятил свою жизнь этим людям.

— Им это приятно?

— Они не жалуются.

— Как они вас выбрали?

— Я был избран мэром по результатам голосования призраков. Потому что в моем селе нет живых избирателей. В моей коммуне книга учета актов гражданского состояния, которую я веду, за последние сто лет не отметила ни одного новорожденного.

— А как голосуют мертвые?

— Префект департамента Меза назначает меня во время муниципальных выборов.

Доктор Шелькер прищурил задумчивые глаза, глядя на гектары крестов, венчающих могилы тысяч павших.

— Я сторожу их юность. Я забочусь о том, чтобы в вечности они остались молодыми мертвецами. Представьте себе, что их памятники потрескались бы или даже рухнули. Для них это будет унижением, как будто их забыли, и моя небрежность сделает их подвиг бессмысленным. В оставшееся время я лечу живых в ближайшей больнице.

Вдруг он взглянул мне в лицо — с вниманием и симпатией.

— Ну что, мой юный друг, я должен отвезти вас на север, чтобы вы попали на судно, идущее в Англию?

— Я был бы вам очень признателен, месье.

— Я сделаю все, чтобы отвести вас как можно скорее.

— Вы оптимист?

— В том, что касается вас, — да. Относительно будущего мира — нет. Проблема людей в том, что они умеют договариваться только тогда, когда объединяются против других. Их сплачивает враг. Если судить по внешним признакам, можно подумать, что членов одной группы сплачивают между собой общий язык, общая культура, история, ценности. На самом деле ни одна позитивная связь не бывает достаточно крепкой, чтобы сплотить людей. Для того чтобы их сблизить, нужен общий враг. Посмотрите-ка вокруг. В девятнадцатом веке люди придумывают нации, и врагом становится нация иностранная, результат — война наций. После нескольких войн и тысяч погибших в двадцатом веке решают покончить с нациями, результат — создана Европа. Но для того чтобы Евросоюз существовал, чтобы люди осознали, что он существует, надо запретить другим туда приезжать. Вот такая глупая игра: все время нужно кого-то исключать.

Он осторожно сорвал одуванчик и поднес его к носу.

— Одно тысячелетие за другим землю населяют одни мигранты, и завтра мы будем мигрировать еще больше. Будут мигранты политические, мигранты экономические, мигранты климатические. Но люди — это бабочки, возомнившие себя цветами: как только они где-нибудь обосновываются, они забывают, что у них нет корней, они принимают собственные крылья за лепестки, придумывают себе иную генеалогию, отличную от блуждающей гусеницы и летающего зверя.