Мы, втроем, моментально выскочили из танка, сняли с крыльев два толстых бревна и положили их поперек гусениц, одно в метре от другого. Папков надавил на газ, машина вылезла из грязи, и мы снова забрались в башню. И опять: «Вперед. Короткая… выстрел». Но машина вязнет, еле двигается.

Я перелез к смотровой щели механика и кричу: «Не газуй, с выхлопных идет масса искр». Где-то зарево огня, а справа звук от залпов шестиствольного миномета. Мины несколько раз разорвались прямо перед танком. Папков матерится, кричит, что танк «не тянет». Справа от нас траншея, видимо торфяная, и туда заскочил и застрял танк лейтенанта Уткина, пошедший в атаку справа от нас. Мы до этой траншеи не доехали всего метров пятьдесят. Смогли под углом градусов сорок подойти к уткинскому ИСу, и он через полуоткрытый люк прокричал, что они «увязли по полной» и механик уже сидит в воде. Мы подогнали свой танк вплотную, вылезли и под огнем зацепили своим тросом застрявшую машину, но сколько ни пытались, танк Уткина – ни с места, а еще глубже зарывался в траншею, уже по башню. Я к рации, передаю ротному, что нас надо вытаскивать, а Михайлов мне отвечает, что три остальных танка роты сейчас отходят по приказу, их заменит вторая рота, и приказывает мне охранять танк Уткина, чтобы немцы ночью не подобрались близко и не сожгли нас из фаустпатронов. Я отогнал свой танк в низину, Папков остался на своем месте, а остальной экипаж с автоматами вылез из танка, и мы заняли оборону. Из уткинского экипажа никто не вылезал. Под утро вдали по траншее – крики людей, немцы стали бить из пулемета. Я вскочил в башню, снял пулемет с диском с подвижной цапфы. Немного отошел на возвышенности, кинул на землю полушубок и залег сверху с пулеметом. Стал стрелять очередями на огонь немецкого пулемета, он затих. Отдаю пулемет Богданову: закрепи назад на место в башне – старшина отходит к машине, и тут на меня выходят два немца. Я за револьвер, а немцы оказались безоружными. Один худощавый, в очках, второй – невысокий коренастый крепыш.

Руки подняты вверх. Кричат: «Камрад, плен!»

У крепыша на мундире висит красно-черная муаровая ленточка. Немцы твердят в один голос: «кессел, кессел…», и я понял, что они говорят, что находятся «в котле». Хватаю рукой за эту муаровую ленточку и рву на себя, думал, что это какая-то награда. А немец говорит: «Москау», – понятно, значит, еще под Москвой гадина воевал. Ленточку до конца не оторвал, ее край остался висеть на кителе у пленного. Мой Возовиков сидел на крыле танка, и я с грустью смотрел на его обмотки. Четвертый год война идет, немцы до сих пор все в сапогах, а мы, как «голь перекатная», в обмотках. Говорю немцу, чтобы «поменялся» с моим старшиной обувкой, а немец делает вид, что по-русски ни бельмеса не понимает, но после тычка дулом револьвера в живот сразу скинул сапоги. Но Возовикову они оказались малы, он вернул их немцу, который не скрыл своей радости, бормоча себе под нос «зер гут». Я показал немцам направление, куда идти в плен, и они ушли в утренний туман. На передовой было тихо, «фрицы» не стреляли. Когда рассвело, со стороны домов к нам подъехал танк командира второй роты, майора с редкой и очень «армейской фамилией» Подполковников. Он посмотрел на уткинский танк и заключил, что танк можно вызволить двумя тросами. На мой совет не подъезжать к Уткину со стороны траншеи, там «топь», майор не среагировал, и итог его «маневра» был заранее предсказуемый, танк этого ротного также закопался в грязь по башню, застряв прямо напротив танка командира взвода, под наклоном больше 50 градусов. Подполковников начал мной распоряжаться: «Мне в 12.00 с двумя танками надо идти в атаку. Пойдешь вместо меня». Я его послал подальше: «Ты, майор, меня за идиота держишь? Ты же специально свою машину в грязь засадил, а теперь я вместо тебя должен в бой ехать?! Я тебе вообще подчиняться не обязан!» Но Подполковников сразу по рации «накапал» на меня в штаб, и часов в десять утра к нашему «торфяному завалу» пришел капитан и передал мне приказ, написанный на обрывке бумаги и подписанный самим комбригом, генерал-майором Коноваловым, в котором моему экипажу предписывалось дозаправить танк горючим и снарядами и в двенадцать часов дня атаковать противника. Мы отъехали назад, к какому-то скотному двору, где нас уже поджидал заправщик. Тут же подошел тягач со снарядами. Ко мне присоединился командир другого танка лейтенант Львов и стал помогать грузить заряды. Я отошел за угол сарай «отлить» и тут увидел, что в одну выгребную яму стащили много трупов немецких солдат. И у одного трупа торчит на мундире муаровая ленточка, именно та, которую я так до конца не оторвал. Спрашиваю у Львова: «Почему вы пленных расстреляли?» Он отвечает: «Знаешь, Мушкет, с моря, в лесок, прямо туда, где стоял штаб нашего полка, прилетел большой снаряд, солидного калибра, видно корабельный, и с танка Черногубова аж сорвало башню, всего полтора десятка убитых и раненых. И тут эти два немца подходят. Кто-то крикнул: «Корректировщики!» А у одного из них под бушлатом тельняшка. Вот их и «хлопнули» по горячке…»

Я только выматерился… Взяли на борт десять снарядов сверх боекомплекта, уложили их на днище боеукладки, закрыв выход механику-водителю, и я скомандовал Папкову: «Давай! Вперед, к домикам!» Проехали метров пятьсот, и тут по нам стали долбить. И снова: «короткая – выстрел – вперед – короткая – выстрел». Выпустили снарядов шесть, подъехали к разбитому кирпичному дому, а рядом с ним в траншее бойцы. К танку подскочил представительный мужик с усами «под Сталина», не то солдат, не то офицер, запомнилось, что он был еще в ветхой гимнастерке старого образца и на петлицах были следы «шпал» (говорят, что у некоторых было такое «пехотное суеверие», в бой надевали старую гимнастерку, в которой начинали войну, считалось, что это приносит удачу).

Он сказал: «Я командир штрафной роты. Вы поступаете в мое распоряжение».

Я доложил: «Младший лейтенант Матусов». Здесь уже находились старший лейтенант Валинов и еще один лейтенант со своими экипажами. Командир штрафников сказал, что сейчас мы пойдем на рекогносцировку. Вдоль фундамента дома был выкопан длинный окоп, глубиной до уровня моих глаз. «Штрафник» начал давать указания: «Лейтенант, ваш сектор обстрела – лес с левой стороны». Мне: «Ваш сектор – опушка леса и станционное здание» – «Опушку вижу, а станционные постройки – нет!» – «Согните правую руку, пальцы в кулак, и справа от кулака все увидите». И действительно, сделав все по совету «штрафника», я заметил здание красноватого оттенка. Дальше выделили сектор Валинову – скопление вагонов на станции. И тут «штрафник» скомандовал: «Товарищи офицеры! Смирно! Наша пехота перерезала железную дорогу, и ваша задача поддержать стрелков огнем и броней. По машинам!» Я побежал к танку, почему-то думая, что этот командир, наверное, бывший «академик» (преподаватель Военной академии), посланный в «штрафную» за какой-нибудь грех самим Верховным. Забрался в танк и сказал Возовикову, чтобы он перелез на мое место, что я сам буду вести огонь, хорошо понимая, что у старшины боевого опыта мало, а я уже успел побывать в переделках. Пошли в атаку, три танка в линию. Перед нами выросла как бы огненная стена от разрывов немецких снарядов. Бьем по вспышкам орудий с коротких остановок, от каждого нашего выстрела машина отходит на полкорпуса назад, я вижу отдачу по танку Валинова. Дошли до немецких окопов, вижу, каски перед нами, и артиллерия прекратила по нам бить, чтобы не задеть своих. Стреляем из орудия и пулеметов, и тут по рации команда: «Отойти на исходные позиции!», и механик-водитель это тоже услышал.