пилить, учитывая погодные условия. А других жилых помещений в обозримом пространстве не имеется. Сплошные сельхозугодия. Бывшие, понятное дело.

Ольга показательно, хотя и не очень громко простонала.

Огоньки действительно оказались совсем из другой оперы. Нарастали сначала невнятные, потом все громче и сильнее гул, треск, крики и вопли. Прямо на машину серединой проселка мчалась неразборчивая в полутьме и стремительном встречном движении кавалькада на мотоциклах, мопедах, и даже на стареньких, побитых, облепленных грязью легковушках. Промчались и сгинули за поворотом словно и не были, оставив у сидевших в свернувшей на обочину машине не сразу исчезнувшее ощущение тревоги, недоумения и непонимания смысла происходящего, осознать которое было действительно не так просто. Не гармонировала эта неожиданная встреча ни с погодой, ни с быстро сгущающимся сумраком, ни с окрестным быстро погасающим бескрайним простором заросших увядающей осенней травой полей, в котором умчавшиеся в неизвестность и бессмысленно орущие что-то ездоки выглядели не столько пугающими, сколько нелепыми и бессмысленными.

Ожидание

Впервые оказавшийся в бывшей парадной прихожей старинного двухэтажного особняка, сменившего за последние почти два столетия не только своих хозяев и обитателей, но и свои предназначения, абсолютно друг с другом несовместимые, Бова поначалу растерянно, потом всё с большим интересом вглядывался в открывшийся ему интерьер, вызывающий у него стойкое ощущение найденной наконец-то потери. Пока он ещё не мог толком сформулировать для себя, что подсказало ему тогда эту постепенно крепнущую уверенность в обретении искомого, и медленно, деталь за деталью осматривал почти несовместимые между собой приметы навсегда ушедшего времени.

От входного зала прежней усадьбы генерала Тетиева здесь остались колонны, огромная бронзовая люстра, криво висящая посередине зала, и широкая лестница, ведущая на второй этаж. От совхозного профилактория — облезлый, в облупившейся позолоте бюст Ленина, разбитый, с оторванной крышкой рояль и стойка дежурного. От сумасшедшего дома — садовые, расставленные вдоль стен скамейки, тяжелые уличные урны, составленные пирамидой у тяжелого, круглого, захламленного чем попало стола. Из примет сегодняшней бесхозности — заколоченные досками окна, железная печурка, выходящая трубой в форточку одного из окон. Рядом с печуркой куча беспорядочно сваленных дров, закрытые, раскрытые, а то и вовсе сорванные с петель двери в бывшие номера на первом и втором этажах. Лестница на второй этаж была основательно завалена всяческим хламом….

— Ну что ж, давайте попробуем разобраться во всем этом добре, — обратился наконец Бова к впустившему его вовнутрь и теперь ни на шаг не отходившему от него сторожу умирающего бесхозного заведения. — Как мне вас, кстати, звать-величать, уважаемый проводник в прошлое и его хранитель. Лично я старший научный сотрудник областного краеведческого музея Борис Ван. Документы я вашей администрации предоставил, разрешение санкционировали, о чем вы, естественно, в курсе. Теперь у нас с вами впереди неоднократные встречи и, я бы сказал, непростые научные, исторические и просто житейские изыскания. К которым мы немедленно приступим. Итак, ваша фамилия, имя, отчество и, по возможности, короткие биографические сведения.

— Шадрин Федор Николаевич, — подумав и переступив с ноги на ногу, не сразу ответил явно озадаченный словами пришельца сторож. — Коренной житель здешних мест, можно считать, абориген. Бывший учитель истории и физкультуры в старших классах местной десятилетки. Пенсионер и бессменный сторож, хранитель, как вы изволили выразиться, местной истории.

Ответ сторожа привел Бову в восторг.

— Прекрасно! — громогласно заявил он и долго прислушивался к эху, засуетившемуся по пустому залу и комнатам второго этажа. — Пре-крас-но, Федор Николаевич! Вы, будем считать, мой коллега и соратник. Об этом можно было только мечтать. Приступаем незамедлительно. Знакома ли вам фамилия Зотов, Зотова, Зотовы?

— Почему нет? — пожал плечами Федор Николаевич. — Зотову тут все знают.

Случился этот разговор в самом начале лета. Летние месяцы довольно быстро минули, и сейчас Федор Николаевич, сидя на корточках перед печуркой, в ожидании обещанного очередного приезда Бовы с какой-то, по его словам, «высокопоставленной делегацией», пытался разжечь сырые дрова. За его действиями внимательно следил примостившийся рядом Ленчик, пятнадцатилетний олигофрен с лицом иконописного херувима. Дрова постепенно начали разгораться, и Федор Николаевич, с удовлетворением прикрыв дверцу печки, с трудом поднялся, распрямляя сгорбленную за непривычным занятием спину.

— Разжечь печку тоже надо уметь, — подвел он итог завершившейся работе.

— Уметь — умереть. Чего уметь-то? — не согласился Ленчик.

— Не скажи, — по привычке стал тут же вразумлять его бывший учитель. — Человеку в жизни много чего надо уметь. И знать.

— На фига? — так же привычно удивился Ленчик.

— Смотри, как время-то летит, — переменил тему Федор Николаевич. — Стемнело уже. Значит, что? Значит, пора свет зажигать. Как считаешь?

— На фига? — продолжал настаивать на своем Ленчик.

Федор Михайлович зажег керосиновую лампу, пристроил её на середину тщательно на сей раз убранного, вытертого от пыли стола и продолжил свои привычные поучения:

— Чтобы наглядно обозначить свое присутствие. Свет в окне — это жизнь, тепло, чье-то существование. Есть такое выражение — «Зайти на огонек». Согреться, поговорить, отвести душу… На улице сейчас дождь, холод, а у нас огонек. Скоро тепло будет. Соображаешь?

— Ну.

— Сто пятьдесят лет назад, когда не было электричества и даже вот таких керосинок, здесь зажигали свечи… — негромко, словно примеряя роль проводника в прошлое, продолжал свой рассказ Федор Николаевич.

— А ты откуда знаешь? — заинтересовался наконец Ленчик.

— Представь себе — знаю. Сначала выходил мажордом…

— Что за хреновина? — удивился Ленчик.

— Где? — не понял рассказчик.

— Ну, этот… Который выходил?

— А… это… Это, Ленчик, слуга, который зажигает свечи.

— Делать ему больше нечего, — фыркнул Ленчик, придвигаясь поближе к печке.

— Не скажи. Он выходил с такой длинной палкой, на которой горела свеча, и сначала зажигал свечи в канделябрах.

Ленчик захохотал.

— Ты чего? — удивился рассказчик.

— Слово смешное… Лябры! Все бабы лябры.

— Дубина. Не бабы, а женщины. И не все. Имеются исключения… Потом он зажигал люстру. Вон её, — показал он пальцем на огромную, криво висящую люстру. — От фитиля каждой свечки на этой люстре свисала такая навощенная нитка, а нитки собирались в пучок. Он подносил к этому пучку свечку, по каждой нитке бежал огонёк… Люстра зажигалась, всё вокруг вспыхивало.

— Пожар, да? — испуганно спросил Ленчик.

— Дурак! Всё заливал свет.

— Заливает вода, — не согласился Ленчик.

— Тебе сколько лет? — с наигранным учительским раздражением спросил Федор Николаевич.

— Не знаешь? — удивился Ленчик.

— Это ты не знаешь. Судя по твоим вопросам и ответам, лет пять, не больше. В особо удачные периоды лет семь, восемь. Но это теперь твой потолок на всю оставшуюся жизнь.

— Сам ты «потолок», — обиделся Ленчик. — Как дам сейчас в лоб!

— В лоб… — хмыкнул Федор Михайлович. — Можешь, конечно. Я ведь