– Чёрт меня подери, если я знаю. Может быть, у вас это записано где-то в блокноте, но я не помню точную дату. Уже нет. Но… я уверена, что это было в том же году, когда здесь, в Нью-Йорке, открылась Всемирная выставка, и в том, что произошло это после исчезновения Амелии Эрхарт[58]. Он знал её, Амелию Эрхарт. Он вообще был знаком с кучей интересных людей. Но что-то я заболталась, да?

– Я не тороплюсь, – возражаю я. – Не беспокойтесь. – Но она вновь хмурится, молча уставившись на тлеющий кончик своей сигареты.

– Мне нравится думать, сэр, что я практичная женщина, – произносит она наконец, вновь вперившись в меня взглядом и упрямо приподняв подбородок на дюйм или около того. – Я всегда хотела считать себя практичной женщиной. Но теперь я очень стара. Очень, очень стара, да. И, как практичная женщина, я должна признать тот факт, что в таком возрасте долго не живут. Я знаю, что скоро умру, а правда о происхождении русалок – это не то, что мне хотелось бы забрать с собой в могилу. Поэтому я нарушу клятву и расскажу вам о ней. Если вы, конечно, согласитесь меня выслушать.

– Конечно, – заверяю я её, изо всех сил стараясь не показывать своё волнение, но все равно ощущая себя стервятником. – Если хотите, я могу выключить диктофон.

– Нет, нет… Я хочу, чтобы вы рассказали об этом в своей статье. Я хочу, чтобы это напечатали в том журнале, для которого вы пишете, поскольку мне кажется, что люди должны знать правду. Если спустя столько времени они всё ещё увлечены этими русалками, их неосведомлённость кажется мне несколько неуместной. Мало того, я считаю это почти неприличным.

Я решаю не напоминать ей, что работаю на фрилансе и пишу эту статью не по заказу, поэтому нет никакой гарантии, что её кто-нибудь купит и когда-нибудь напечатает. Это тоже кажется мне неприличным, но я держу рот на замке, внимательно слушая, пока она продолжает говорить. Я всегда могу попенять своей нечистой совести позже.

– Это случилось однажды летом, до того, как я его встретила, когда мы ещё не начали работать вместе, – начинает она, а затем делает паузу, чтобы ещё раз затянуться сигаретой. Её взгляд возвращается к висящей позади меня картине. – Предполагаю, что это было лето 1937 года. Депрессия ещё не закончилась, но его семья на Лонг-Айленде пережила её лучше, чем большинство других бедолаг. У него водились деньги. Иногда он брал заказы для журналов, если платили прилично. Он рисовал кое-что для «Нью-Йоркера», для «Харперс Базар» и для «Колльера», но я полагаю, вы об этом в курсе, раз так внимательно изучили его биографию.

На конце её сигареты скапливается опасно много пепла, хотя она, кажется, этого не замечает. Я оглядываюсь и замечаю пустую пепельницу из тяжёлого свинцового стекла, стоящую на краю соседнего кофейного столика. Непохоже, чтобы её опустошали уже несколько дней, а может, даже и недель – ещё один аргумент против реальности существования кубинской горничной. Моё кресло сердито поскрипывает и шатается, когда я наклоняюсь вперёд, чтобы взять её оттуда. Я предлагаю пепельницу ей, и она на мгновение отводит взгляд от картины, ровно настолько, чтобы принять её от меня со словами благодарности.

– В любом случае, – продолжает она, – он мог рисовать что ему хочется. Это была свобода творчества, которую он никогда не принимал как должное. Тем летом он остановился в Атлантик-Сити, так как, по его словам, ему нравилось наблюдать за людьми на променаде. Иногда он мог часами сидеть, рисуя их углём и пастелью. Он показал мне довольно много набросков этих променадов, и мне кажется, что впоследствии он собирался рисовать по ним картины, но, насколько мне известно, до этого дело так и не дошло.

– Тем летом он снял номер в «Трейморе», где я сама ни разу не останавливалась, но, по его словам, это было замечательное место. Летом многие из его друзей и знакомых отправлялись в Атлантик-Сити, поэтому он никогда не испытывал недостатка в компаньонах, если ему этого хотелось. Он рассказывал мне, что там проводились самые замечательные вечеринки. Иногда по вечерам он спускался в одиночестве на пляж, то есть на песчаную полосу, потому что, по его словам, волны, чайки и запах моря оказывали на него успокаивающее действие. В его мастерской, той, что он держал в Верхнем Вест-Сайде, стояла литровая банка из-под майонеза, наполненная ракушками, морскими ежами и тому подобными диковинами. Он собирал их в Атлантик-Сити на протяжении многих лет. Некоторые из них мы использовали в качестве реквизита для его картин, кроме того, у него был целый шкаф, забитый раковинами из Флориды, Нассау, Кейптауна и чёрт его знает ещё откуда. Он показывал мне раковины и морские звёзды из Средиземноморья и Японии, насколько я помню. Раковины со всего мира, запросто. Они ему очень нравились, как и всякий разный топляк.

Она постукивает сигаретой по краю пепельницы, разглядывая картину с изображением русалки и маяка, и у меня возникает отчётливое чувство, что она черпает в этом недостающую смелость, которая ей крайне необходима, чтобы нарушить обещание, которое она держала семьдесят лет. Обещание, данное за три десятка лет до моего рождения. Теперь я понимаю, как охарактеризовать запах её квартиры. Здесь пахнет временем.

– Был конец июля, солнце уже садилось, – продолжает она, очень медленно, как будто тщательно обдумывает теперь каждое слово. – Он сказал мне, что в тот вечер был в скверном настроении, поскольку предыдущей ночью ему не повезло в игре в покер. Он, бывало, поигрывал в карты. По его заверениям, это была его единственная слабость.

– Так или иначе, он спустился на песчаный берег, босиком, по его словам. Я помню, как он рассказывал мне, что снял перед этим обувь. – В этот момент мне приходит в голову мысль, что, возможно, весь этот рассказ вымышлен, что она плетёт фантастические байки, дабы я не разочаровался, лжёт мне в угоду, либо потому, что её дни предельно однообразны, а она считает, что своего необычного гостя нужно как-то развлекать. Я отгоняю эти мысли. В её голосе нет ни намёка на фальшь. Художественная журналистика не принесла мне славы и богатства, но зато я довольно хорошо научился распознавать ложь, когда кто-то пытается меня обмануть.

– Позднее он сказал мне: «Песок под моими ногами был такой холодный». Какое-то время он прогуливался вдоль линии прибоя, а затем, незадолго до наступления темноты, наткнулся на группу мальчиков восьми или девяти лет, которые столпились вокруг какого-то странного, смутно различимого