властью, которая за это позволяла ему благополучно существовать. Исполнение первого, детского запрета было, по существу, переживанием чистой жертвы, обета. Человек, исполнивший обет, — образ не менее героический и даже трагический, чем тот, кто «преступает» и «нарушает». Кроме того, в послушании есть и особое, очень глубокое удовольствие: как все повторяют, «Запретный плод сладок» — но как сладка преданность! Сладка нестареющей, не надоедающей — как добытый и тут же наскучивший запретный плод — таинственной сладостью.

Но, вообще говоря, мне представляется, что во всякой истинной, полной жертве совершается одновременно и то, и другое: и послушание, и преступление некоторых человеческих установлений. Об этом в связи с жертвоприношением Авраама писал Кьеркегор.

Однако мне хотелось бы говорить не о запрете — даже таком освобождающем запрете; не о том, в чем религия ограничивает, что запрещает, чего лишает художника, — но прежде всего о том, что вера дает. Не об ограничениях, которые накладывает вера, не о сужении мира, которое она как будто производит, а о ее (и только ее, осмелюсь утверждать) широте, о том необыкновенном расширении восприятия, которое она совершает: она выводит человека (и художника) из египетского плена «обстоятельств», «исторической необходимости» и всего другого, что в ее отсутствие представляется фатальным. Последнее время я много занимаюсь Рембрандтом, и мне представляется, что феномен Рембрандта самым существенным образом создан его личной верой: речь идет вовсе не о его библейских сюжетах (мало ли кто берет такие сюжеты — оба Глазуновых, например, и старший, и младший), а о самой плоти его живописи, о его знании света, зрения, осязания, о его восприятии живой ткани. Это не вопрос «артистической техники». И тут я расскажу еще одну историю из позднесоветских времен.

Как-то зимой, в пастернаковскую вьюгу, в подмосковном дачном поселке я встретила однокурсницу, которую не видела с университетских лет. Она выходила из храма в Никольском и окликнула меня. За эти годы она пережила обращение, и была в том состоянии восторженного счастья, которое известно всем, с кем такое случалось. Она расспросила меня про тогдашние неприятности: была какая-то очередная волна обысков и вызовов среди знакомых. И сказала: «А мы не боимся, правда? Мы одни здесь свободны: у нас другой Царь». Мне часто потом вспоминались эти слова, и уже совсем не в связи с кагэбэшным режимом, в совершенно других условиях, где свободным тем не менее мог быть только тот, у кого «Царь другой». Общественная жизнь человека и в пристойных, не лагерных режимах страшно несвободна. Он должен делать множество вещей, которых его совесть совсем не одобрила бы, если бы это не было нужно, принято, если бы не все так делают, если бы не иначе невозможно, жить-то надо и т. п. В том числе и современная «освободительная» культура с ее предписаниями, что нужно принимать, чтобы не оказаться некультурным и несовременным. Мне приятно думать, что страх оказаться бесперспективным ретроградом и ханжой не заставит меня читать, например, пакости В. Сорокина, глубокомысленно концептуализировать тупые выходки Кулика, слушать — точнее, претерпевать — музыкальные опусы, в которых три ноты повторяются в течение трех часов на пороге акустической выносимости. Идеологов «актуальности» я боюсь не больше, чем их предшественников, идеологов соцреализма. Как и те, они не могут отнять у меня то, что не они мне дали. И как те, они не могут дать мне то, что я хочу, потому что я хочу совсем не того, чем они могут наделить. Это относится в равной мере и к тому, что называется «личной жизнью», и к тому, что называется творчеством.

Но это, конечно, только отрицательная часть того, что дает вера: свободу от страхов, которые владеют обществом, в том числе секулярным обществом, освободившим себя от догм, авторитетов, патерналистской опеки, исторических иллюзий… Как сказал Поль Клодель:

Все это так нас освободило, что мизинцем не шевельнуть.

О таком творческом параличе чаще всего и говорит современная мысль и новейшее искусство, о смерти в форме жизни. И тот, кто попробовал хотя бы такого чувства свободы — свободы от того, что экзистенциалисты описывали как das Man, безличная принудительная сила общества, действующая извне и внутри человека (внутренний цензор, Супер-Эго), кто испытал опыт того, что «никто со мной ничего не может сделать», тот переживает мгновенный опыт бессмертия. Как Пьер Безухов в «Войне и мире»: «Меня убить? мою бессмертную душу?» Так что и в этом отрицательном, освобождающем даре веры уже есть счастье. Мы еще не знаем, куда придем, но из этого кошмара мы уже вышли.

Нет худа без добра

О некоторых особенностях отношения к злу в русской традиции[124]

Тема, которую я решила затронуть, — трудная и даже пугающая. Размышления и наблюдения, которые приходят мне в голову, пугают меня саму. Во всяком случае, я прошу не относиться к ним как к каким-то категорическим утверждениям. Скорее, это вопрос, который стоит передо мной уже многие годы.

Слова, которые я выбрала для названия этих размышлений, «Нет худа без добра», — всем известная русская пословица. На мой вкус, это пословица незатейливая, не претендующая на какое-то чрезвычайное философское обобщение. Есть немало похожих, например: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Это, как я понимаю, вовсе не моральная сентенция, а словесный жест, легкое утешение: дескать, ничего, не унывайте! Или же удивленная констатация: «А что-то в этом было!», «One сап take advantage even of misfortune!». (Я подбираю английские соответствия, поскольку вскоре нам придется обсуждать английский перевод этой пословицы.) «Худо» здесь, несомненно, — «несчастье», «беда», а не «зло» как моральная категория. Впрочем, эта пословица существует и в другой форме: «Нет зла без добра» — и именно в этой форме употребил ее Пушкин в «Истории Пугачевского бунта», рассуждая о том, что бунт ускорил проведение некоторых необходимых административных преобразований. В такой форме это звучит как будто серьезнее, но с большой уверенностью можно предположить, что «зло» здесь, как в древнерусском и церковнославянском языках, означает скорее «беду», «несчастье», а не этическую реальность.

Внимание мое к этой пословице привлек Иосиф Бродский, который посвятил ей пространные рассуждения в своем (написанном по-английски) автобиографическом эссе «Меньше единицы». «Нет худа без добра» он перевел так: «There is по evil without a grain of Good in it — and presumably vice versa». Если перевести перевод Бродского назад на русский, получится так: «Нет зла без крупицы добра внутри него — и, вероятно, наоборот (то есть нет добра без капли зла в нем. — О. С.)». Мне