Но этот период кончился. Обратимость, главный принцип профессии моей жены, была осуществлена в домашней сфере. Джилиан и Оливер образовали одну общую налогооблагаемую единицу, и призрак жилища в Марбелье, занимаемого в порядке очереди двумя жильцами, был наконец изгнан с лица земли. Куст боярышника за кладбищенской оградой, встрепанный ветром, разбросал свои листья-конфетти – только, пожалуйста, без покупного товара, – и la belle mere отсняла целую пленку, после того как я убедил ее, что по свидетельствам пионеров фотографии аппарат работает лучше, если снять с объектива колпачок. Затем все в приподнятом настроении прибыли в ресторан «AI Giardinato», и я обещал Джил не звать хозяина Аль, поскольку эта шутка, признаться, устарела и уже никого, кроме меня, не смешит.

В ведерках со льдом возлежали бутылки с игристым белым сухим вином – вы же понимаете, предстоял банкет исторического значения, а не какая-то еда на скорую руку, оплачиваемая по кредитной карточке, – а разве можно в итальянском ресторане заказывать французское шампанское? Мы весело обменивались впечатлениями о чудаковатых манерах пастора, о том, что все пути приводят в «Al Giardinato». Тут подали первое блюдо: spaghetti neri alle vongole[57]. Мы шутя преодолели возражения, что, мол, Олли выбрал кушанье скорее подходящее для похорон, чем для свадьбы. «Maman, – я сказал (я остановился на таком решении вопроса, как мне ее называть), – maman, вспомните, что в Бретани внутренность церкви, где происходит венчание, завешивают черным». Впрочем, всякое несогласие смолкло, как только была поднесена ко рту первая вилка. Я втягивал в себя счастье, как длинную, гибкую, прочную макаронину. И тут я увидел этого гаденыша.

Позвольте я опишу сцену. Нас было десятеро (Кто да кто? Да так, несколько избранных и близких amici и cognoscenti[58]. Мы сидели за длинным столом в глубине зала в своего рода нише – немного в духе «Тайной вечери» Веронезе, – а в зале за столиками обедала просто публика, изо всех сил вежливо притворявшаяся, что до нас там никому нет дела. (До чего же это по-английски. Не примазывайся к чужому веселью, не пей за здоровье празднующих и вообще не замечай никакой свадьбы, пока они уж слишком не расшумятся, а тогда можно пожаловаться…) Я сижу, оглядываю понуренные головы, и кого же я вижу прямо против нашего стола? Тактичного Первого Мужа, расположившегося за отдельным столиком и якобы читающего книгу. Для начала забавный гамбит: Стюарт, видите ли, читает книгу. Он бы гораздо меньше привлек внимание, если бы махал нам, стоя на стуле.

Я тихонько встал из-за стола, хотя рука новобрачной пыталась меня удержать, подошел к экс-супругу моей супруги и дружески посоветовал ему убираться. Он не поднял головы. Глаза его были устремлены в тарелку с лазаньей (как и следовал ожидать), которую он безуспешно терзал вилкой.

– Тут общественное место, – пролепетал он.

– Потому я и прошу тебя освободить его, – пояснил я. – Иначе я бы не оказал тебе такой любезности и не стал с тобой разговаривать. Ты бы у меня вылетел за дверь по частям. И уже валялся бы в контейнере для отбросов.

Возможно, это было сказано немного слишком громко, подошел Дино, хозяин.

– Аль, – воспользовался я прежним шуточным обращением, – тут имеется нечто оскорбляющее взор. Черное пятно на вашей траттории, Это грозит неприятностями. Будьте добры убрать.

И представляете? Он отказался его вышвырнуть. Даже стал за него заступаться. И чтобы больше не нарушать тишину и спокойствие, я возвратился за свой стол, но траурные спагетти были как зола у меня во рту. Сотрапезникам я объяснил тонкости британского ресторанного права, согласно которому десять мирно веселящихся и много заказывающих клиентов могут лишиться возможности спокойно получать удовольствие (и это называется становиться на сторону слабейшего?), и мы все решили сосредоточиться на благодатном настоящем моменте.

– Благодатная – это твой титул, – обратился я к Джил. И все зааплодировали.

Но у Олли было такое ощущение, будто едешь в гору, не переключив скорость. И несмотря на великолепного pesce spada al salmoriglio[59], внимание то и дело возвращалось к бедняге Стюарту, толстым пальцем царапающему непослушную страницу книги (явно не Кафки!) и шевелящему при чтении измазанными лазаньей губами. Почему язык всегда норовит коснуться дупла в зубе и потереться об острый край провала, как корова трется боком о столб? Стюарт служил нам таким дуплом, таким неожиданным провалом. Ну, как тут можно искренно веселиться, сколько ни изображай веселье?

Мне советовали забыть о нем. Из-за других столиков уже начали подниматься и уходить, но от этого первый муж моей жены становился только заметнее. Над его столиком вилась, уходя к потолку, струйка дыма – дымовой сигнал одинокого индейского воина своей утраченной скво. Я лично давно бросил смолить отраву. Дурацкая привычка, пота-кание собственной слабости. Но Стюарту сейчас это и нужно. Под конец в ресторане остались только мы вдесятером (перед каждым – мороженое, полыхающее синим огоньком), одна припозднившаяся парочка в оконной нише, явно замышляющая адюльтер, и Стю. Я встал. Он тревожно взглянул на наш стол и нервно закурил новую сигарету.

Я заставил его попотеть в ожидании, пока я вернусь из мглы писсуара, а потом двинулся мимо его столика. Я всего лишь хотел, проходя, смерить его надменным взором, но при моем приближении он судорожно затянулся сигаретой, посмотрел на меня, потом понурился, стал дрожащей рукой укладывать сигарету в один из желобков на пепельнице, снова посмотрел на меня и вдруг расплакался. Так и остался сидеть, истекая и хлюпая, как лопнувший радиатор.

– Господи, Стю, – говорю я, стараясь скрыть раздражение.

Тут он принялся бормотать что-то про сигареты. Сигареты то, сигареты это. Смотрю, в пепельнице лежат и курятся две зараз. Вот осел. Сразу видно, до чего он раскис. И какой он сиволапый курильщик. Ведь основы изящного курения способен освоить даже самый грубый чурбан, была бы охота.

Я протянул руку и раздавил один из двух окурков, которые у него одновременно курились, просто так раздавил, машинально. А Стюарт весь вскинулся, как безумный, и почему-то мелко, дробно засмеялся. Потом перестал смеяться и снова заплакал. Стюарт в слезах – это такое зрелище, какое не дай Бог вам увидеть. Он разревелся, как малое дитя, потерявшее мешок с плюшевыми мишками. Я опять подозвал Дино и указал ему – мол, что вы теперь на это скажете? Но Дино ко всем моим жалобам остался глух и позел себя вполне по-итальянски, как будто прилюдное отчаяние человека за столиком – один из аттракционов в его траттории и посетители специально приходят на него поглазеть, как будто Стюарт – здешний коронный номер. Дино даже принялся прямо при мне утешать расстроенного банкира, и тогда я заказал ему двенадцать двойных порций граппы – если, конечно, он сможет оторваться от исполнения обязанностей добровольного брата милосердия, – после чего проследовал к своему столу. И что же? Меня там встретили более чем холодно. Можно подумать, что это я довел ее до слез. Можно подумать, что это я испортил людям свадебное торжество.