– Винсент, все-таки говорите потише. Если бы мы вам не доверяли, вы бы тут не сидели. Но именно потому, что мы верим в ваш успех…

– Вы не должны «верить», – снова отмахнулся Винсент. – Верят в церкви и в синагоге. А здесь все просто: акция Богула вызовет погромы? Вызовет! Погромы – это хаос? Хаос! При хаосе кто должен прийти к власти? Коммунисты! Это как раз-два-три! Вы должны меня на руках носить!

– Винсент, мы носим, вы же видите! – Иванов отечески улыбнулся. – И любое место в коммунистическом правительстве Италии будет ваше. Но тем более у нас не должно быть осечки.

– А как вы собираетесь сделать проверку этому вампиру? Вы что – подставите ему ребенка для убийства?

Иванов молчал.

Винсент изумленно кивнул за стеклянную стену:

– Здесь? В Москве? I can’t believe it![23]

– Винсент, – негромко проговорил Иванов, – я же вам сказал: мы серьезная организация.

34

Толкая перед собой тележки со скарбом – чемоданами, узлами и баулами – и ведя за собой стариков и детишек, идут эмигранты по солнечным улицам крохотного римского пригорода Ладисполи – ищут, где поселиться.

– Синьор, апартаменто?

– Синьора, аренда апартаменто?

Отправив открытки Сильвии и Белле, я вышел с почты на виа Санта-Мария, и что-то вековечное и наследственное, как «Хава нагила», вдруг привиделось мне в этом библейском шествии наших евреев – словно они только что вышли из Египта или Испании и вошли в Италию.

– Синьор, аренда апартаменто?

– Шлимазл! Ты шо, не видишь, шо это наш?! Товарыш, дэ тут квартиру снять?

И сразу – как толчком из сердца или как наплывом в кино – я вспомнил Полтаву 1947 года и точно те же слова:

– Идышер коп, чи ты знаеш, дэ тут притулыться?

Полтава, знаменитая крутыми украинскими погромами и шведской битвой, была в руинах и через два года после окончания войны. Фрунзе, Октябрьская и все остальные центральные улицы стояли шеренгами четырехэтажных кирпичных остовов с проломленными при бомбежках кровлями и выбитыми окнами, и завалы битого кирпича да красная кирпичная пыль лежали на искореженных мостовых.

И вот по этим улицам, вдоль разбитых, как черепные коробки с пустыми глазницами, домов возвращались евреи на свои пепелища, толкая перед собой тележки со скарбом – фибровыми чемоданами, узлами и баулами. Сверху на узлах сидели дети, сзади, держась за юбки матерей и пиджаки стариков, тоже шли дети, и я никогда не забуду того старика и старуху с жалким скрипучим столиком от швейной машины, нагруженным каким-то дырявым барахлом, – они шли, плакали и пели. Я не знал тогда, что они поют, это было что-то гортанное и совершенно непонятное мне, мальчишке из подвала, где в одной комнате, освобожденной нами от битого кирпича, жили четыре семьи. Я смотрел на них с высоты разбитой кирпичной стены и не понимал, как тут можно петь («Мама, они что, мишигине[24], что ли?»), но этот гортанный мотив и вся эта картина с плачуще-поющими еврейскими стариками, толкавшими перед собой станок швейной машинки «Зингер» с нищенским багажом, – эта картина упала мне в сердце. У старика были почти слепые глаза, куцая борода, но хороший, звучный голос. И на этот голос мы, пацаны, вылезали из подвалов и бомбоубежищ:

– Эй, мишигине коп![25]Ты шо, здурив?

А потом из этих подвалов, из этой почвы, которую так щедро удобрили кошерной еврейской плотью их величества Богдан Хмельницкий, Петлюра, Гитлер и еще бог знает кто, росли мы – рыжие, веснушчатые, золотушные еврейские дети, росли без еврейских песен и еврейских школ, и первым вкусом моего еврейства был шматок сала, который, скрутив мне руки и повалив меня на землю, совали мне в рот украинские пацаны, говоря: «Йыш, жиденок! Йыш нашэ сало, жид пархатый!»…

Тридцать лет спустя другой великий старик – Леонид Утесов напел мне песню, которую пел тот старик в Полтаве 47-го года. И оказалось, что эта песня – «Хава нагила».

Теперь в Ладисполи под эту мелодию, ожившую в моей душе голосом Леонида Осиповича, шли евреи по виа Санта-Мария, как тогда они шли по улице Фрунзе. Но вдруг…

Что-то сломалось в этой процессии, какие-то машины остановились рядом с ней, какие-то люди выскочили из них, налетели на наших. Неужели погром?

Нет, успокойтесь, это свои, это перекупщики – несостоявшиеся граждане Израиля, сбежавшие из Тель-Авива и застрявшие в Италии без работы и надежды, что их пустят в США, Канаду или вообще куда-нибудь – даже назад, в СССР. Теперь они скупают привезенные эмигрантами льняные простыни, полотенца, скатерти, кораллы, фотоаппараты, фотообъективы, водку, икру, шампанское и даже стиральные и швейные машины. Обычно они покупают это не намного дешевле, чем сами новоприбывшие, освоившись, смогут продать итальянцам, но вечно напряженный и боящийся подвоха эмигрант в каждом из них видит своего родного еврейского жулика, и одесский торг начинается сразу, с первых слов:

– А сколько вы дадите за простыни?

– Ну это же ваши простыни. Называйте свою цену.

– Свою цену! Вы скажите, сколько вы можете дать, так я вам скажу свою цену!

Спустя час перекупщики, увешанные фотоаппаратами, как бананами, загружают в багажники своих «фиатов» кипы льняных простыней и скатертей и отбывают к следующим эмигрантским становищам. Где и кому, в каких Неаполях и Соррентах продают они эти сотни «Зенитов» и тысячи русских простыней, я не знаю, я никогда не видел такого количества кораллов, янтаря, черной икры, финифти, палеха, мсты, хохломы, фотоувеличителей и фотоаппаратов «Зенит», какое увидел в первые дни в Италии. Каждый еврейский чемодан, пересекший границу СССР, – это наверняка «Зенит». Сорок тысяч евреев эмигрировали из СССР в 1979 году, и я могу поспорить, что 39 000 фотоаппаратов «Зенит» выехали вместе с нами.

Сбыв перекупщикам «римский набор», кровью и зубами вырванный у советских и австрийских таможенников, эмигранты спешат в ближайшие итальянские лавки обрести наконец самое вожделенное для советского человека – американские джинсы «Леви» и еще более вожделенное для каждого советского еврея – могендовид[26]на золотой цепочке. Только жгучая необходимость отсюда, из Италии, помогать сестре и племяннице в Израиле удержала и меня от этих покупок. Я тоже хотел (и хочу, не скрою!) американские джинсы и могендовид – а что, разве я не советский еврей, господа?

35

– В двадцатые годы СССР не знал официального антисемитизма, а проявление бытового антисемитизма подвергалось преследованиям. На то были две причины. Во-первых, официальной линией власти по отношению к евреям была линия на «добровольную ассимиляцию», определенная Лениным. Во-вторых, евреи, вырвавшиеся из гетто в чертах оседлости, приняли непропорционально высокое участие в революции, заняли высокие посты и, что самое главное, заменили ту старую интеллигенцию, которая была изгнана революцией из России. Можно сказать, что в то время сложилась новая, русско-еврейская интеллигенция, которая играла ведущую роль в советской жизни. Возрождение антисемитизма произошло в годы Второй мировой войны…