Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я требую, чтобы этот господин стрелял! — в бешенстве выкрикнул Гумилев.
— У меня была осечка, — в волнении сообщил Волошин, рассматривая пистолет.
— Пускай он стреляет второй раз! — с надрывом прокричал Гумилев. — Я требую этого!
Максимилиан Александрович поднял пистолет, навел его на противника, но вместо выстрела раздался сухой щелчок. Толстой подбежал к «своему» дуэлянту, выхватил оружие из его дрожащей руки и, направив дуло в снег, нажал на спусковой крючок. Грянул выстрел, и графу гашеткой ободрало палец.
— Я требую третьего выстрела, — упрямо проговорил Гумилев, продолжая неподвижно стоять в той же позе.
Секунданты принялись совещаться. А посовещавшись, решили, что в третьем выстреле необходимо отказать. Услышав решение секундантов, Гумилев поднял шубу и, ни с кем не разговаривая, медленно двинулся к автомобилям.
* * *
При свете тусклой лампы я увидела, что нахожусь в знакомом коридоре на улице Луталова. У выключателя стоял Сирин и неприязненно разглядывал меня.
— Чего смотришь? Проходи на кухню, — скомандовал он. Над головой его темнела фигурка черта, и мне показалось, что деревянная кукла не сводит с меня задорных глаз. Казалось, что черт мне хочет что-то сказать. Несомненно, он мой друг и со мной заодно. Сирин проследил за моим взглядом и, сердито сдернув черта с гвоздя, кинул на стул под телефоном.
— Иди, иди! — повысил он голос.
Не глядя по сторонам, он прошел по коридору и свернул на кухню. Я взяла со стула черта и проследовала за ним. Сирин сидел на табуретке, многозначительно поставив перед собой вторую. Перед ним стояла чашка с остывшим кофе, на плите закипал чайник.
— Скоро поезд на Москву. Ты уезжаешь.
Уезжать я никуда не собиралась и потому недоверчиво спросила:
— Зачем это?
— Все, моя красавица! Спектакль окончен! — злобно проговорил он. — Близнецы Грефы приказали долго жить! Имущество Грефов ты прямо сейчас отпишешь детскому фонду борьбы с онкологией. Я требую, чтобы это все кончилось. Я дал слабину, позволил втянуть себя в мистификацию, но теперь считаю, что всему есть предел.
— Раньше вы так не считали, — прищурилась я. — Что вас навело на эти мысли? Уж не предательство ли лучшего друга?
— Он и с тобой поступил не слишком-то красиво, — хмыкнул Сирин. — Максим вот-вот впадет в кому, ему без пересадки жить осталось всего ничего. Он и не вспомнил бы о тебе никогда, только потребность в доноре разбудила отцовские чувства. А ты, глупая, так ничего бы и не поняла. Как только желтый раствор попал бы тебе в вену, ты тут же отключилась бы, и я произвел бы забор донорского органа. А через час в операционную подтянулись бы мои ассистенты и провели бы самую обычную операцию по пересадке сердца писателю Эдуарду Грефу.
— Сердца? — переспросила я, не веря своим ушам.
— Именно, — жестко проговорил Сирин. — Тебя признали бы скончавшейся от неизлечимой болезни печени, и ни один поборник нравственности не посмел бы кинуть в нас камень, ибо посетители кафе видели, как ты упала прямо в зале, сраженная жесточайшим приступом смертельного недуга. А в случаях скоропостижной смерти пересадка органов родным не возбраняется.
Так, значит, я папино сердце.
— И что, вы меня вот так вот взяли бы и убили?
Я замерла, ожидая ответа. Сирин поморщился и хрипло сказал:
— Остынь. К чему этот пафос? Вопрос так не стоял. Я не тебя бы убил, а подарил бы жизнь лучшему другу. Мужская дружба превыше всего. По крайней мере, именно так я всегда думал. Чувствуешь разницу в подходе?
Суровый взгляд через очки и руки, сжатые в замок, обхватившие колено.
— Максим давно мучается с сердцем, даже клинику купил в нашем доме, чтобы при малейшем недомогании провести реанимационные мероприятия, — мрачно продолжал сосед. — Режим он не соблюдал, отказывать себе ни в чем не хотел. И вот допрыгался до острой сердечной недостаточности. Строители сделали ход из квартиры прямо в отделение, чтобы я мог оказывать ему экстренную помощь в нормальных условиях.
— Что значит — клинику купил? — растерялась я.
— «Med Union» — клиника твоего отца, неужели ты до сих пор не поняла? Хотя откуда тебе знать. Даже Ольга об этом не знала. Меня Мерцалов назначил главврачом. Очень удобно совмещать должность патологоанатома и трансплантолога.
— А как же чучела животных?
— Животные для души. Лучше всего я умею резать людей. У меня под ножом побывали многие известные личности, и все до сих пор проходило гладко. Но только не с Мерцаловым. Мы никак не могли подобрать донорское сердце. И вдруг Максим увидел в Интернете сообщение о смерти твоей матери и вспомнил о тебе. Больше всего он боялся, что Марьяна его обманула и ты не его дочь. Кровь, которую я у тебя брал, в первый же вечер проверили на совместимость и выявили полное совпадение. Сегодня за завтраком я капнул тебе в кофе сильное седативное средство отсроченного действия, и колесо завертелось. Пока мы тут болтаем, Максим с нетерпением ждет, когда я принесу ему твое горячее и любящее сердечко.
Ну и развязка. Как в страшной сказке.
— Вот даже как…
Меня захлестнула жгучая обида. Я вспомнила, как мучилась, принимая решение, сказать или не сказать Викентию Палычу про похождения любимого папы в Крыму, и что-то мучительно сжалось в груди от острого чувства предательства. Должно быть, то самое любящее сердечко, которое так жаждал заполучить мой папа.
— Именно так.
Сирин взял со стола портфель и протянул его мне.
— Здесь распечатка его последней книги. Как душеприказчик выполняю его волю. Ты пока почитай, а я схожу, навещу старого друга. После всего, что между нами было, не должен Максимка умереть без моего последнего «прости».
Сирин глотнул холодный кофе и вышел из кухни. По паркету проскрипели его шаги, стихли в конце коридора у маленькой дверки, ведущей в клинику. Я взяла портфель, вытащила рукопись, начала читать.
«Лиля шла быстрым шагом по Лиговке, точно стремилась убежать от самой себя. Господи, как унизительно и больно! А ведь она знала, что так получится!»
Главы мелькали одна за другой, пока я не дошла до предпоследней.
* * *
После дуэли поэтов, удивившей и озадачившей Петербург, Лиля старалась бывать в «Аполлоне» как можно реже. Ей казалось, что стоит только войти в зал, как все головы разом поворачиваются в ее сторону, и члены поэтического общества перешептываются, насмехаясь, за ее спиной. Однако потребность окунуться в творческую атмосферу брала верх над жгучим стыдом, и девушка все-таки шла в редакцию. Она старалась пройти по возможности незаметно, забиться в дальний угол и сидеть там тихо, как мышка. В тот день она пришла на заседание пораньше, чтобы не встречаться со знакомыми литераторами. Села в свой угол и услышала, как возбужденный Кока Врангель рассказывает Алексею Толстому: