Моя душа вскормлена предательством, я предал Дарью уж тем, что повел ее когда-то под венец. Предательством и виной за нелюбовь ко всему, что мелко и уродливо.

Она всегда говорила, что тот, кто любит, имеет Право. Ее понимание права и по сей день пугает меня – и будит ныне уж несбыточные желания. Она была огнем, тепла не дающим. И магией взгляда, коей я противостоять не в силах.

Шепот моей жены, что спрашивает лекарей о моем здоровье, подобен раскатам грома. Лететь к Ней сквозь бурю подобно небесной скачке через ад. Я ненавижу голос жены, мешающей мне найти Ту, Что Ушла. Ибо моя любовь к Ушедшей столь же нормальна, как приятной формы безумие.

Еe огонь был светом во тьме моей жизни. Цветом небес, раскрашенным в лазурный, песка, впитавшего мед ласки, лесом в сильно зеленых пятнах листвы, и водой, что отражает и преломляет все краски света. Краски есть деяния Ее света, и я смотрю на слепцов, Утративших Ее, зарывшихся в ничтожестве серых маленьких жизней своих дворцов и мыслей, коим нет начала и несть конца.

Умру, говорят. Стоит завещать им выбить на моей плите могильной слова заповедные: «Свет, Любовь, Жизнь».

Ее цвета – орех, мед, янтарь. Ее красота есть ослепленность, что нужна была Ей как лучшая маскировка в толпе серости.

У этой жизни был цвет Ее волос без маскировки. Я познавал Ее нетерпеливо, требовательно. Значит ли это, что я торопился? Торопился услышать, как скажет Она: «Ты нужен мне!»? Была ли в этом особая притягательность Эроса лукавого?

У ложа моего ныне плачет жена-горбунья. Самозванка, влезшая на трон, смастеренный из чувства стыда и верности государю-батюшке. Мертвая душа, как и ее сестрица, мертвая. Они убивают души в оболочке бесстыдных желаний, неисполнимых в уродстве материи.

Уйди прочь. Вон. Не мешай моей торопливой скачке к Ней…

…Незримо пребывая за пологом кровати Князя, что боролся с чахоткой и лихорадочным бредом, горячечным, видела я все мысли его.

Рано.

Нет, не пришла еще пора встречи.

Не пройденными остаются пустыни сибирские тоскливые, когда умрет Князь для людей и семьи, когда мертвым покажется всему миру огромному, когда слетит с него шелуха титулов позлащенного светлейшества, когда сделается он белым.

Волхом.

А пока рано вести ему разговор со Смертушкой, мне за него поговорить с ее всемогуществом придется, ибо сестры мы с ней родные. Чай, найдем языкто общий. Надо лишь закрыть глаза, дабы не видеть измученное лицо Князя, щетиной белой заросшее. И тогда…

В поле чистом, в раздолье широком повстречалась я, Жива душа, со Смертушкой. И был вид ее страшен, как у зверя рыкающего. Ужасен он для человеческой природы. Увидав ее, я, душа смиренная, сильно устрашилась. И спросила я Смерть: «Кто ты, лютый зверь? Очень уж страшен облик твой: вид у тебя человеческий, а поведение звериное».

Отвечала мне Смерть, мне – душе Живой: «На тебя похожа я, как две капли водицы чистой. Рази не видишь, сестрица?»

И, набравшись отваги, отвечала я, душа Жива: «Хочешь его, значит, взять? Да я не хочу, а тебя не боюсь. Ты сюда одна пришла. Ведаю, что спокойную жизнь ему у тебя мне нельзя ни вытребовать, ни с достоинством вымолить, а потому и бояться тебя не буду, хотя и все во мне трепещет, когда смотрю я на тебя. Уходи от его ложа прочь».

Тогда говорит мне Смертушка, мне, душе Живой: «Умереть не позорно, позорно жить дурно. Как дым, дыхание в ноздрях человеческих, и мимолетно житье их, как след облака: ведь тень – прекрасна, если научишься жить. А научились ли вы сему? Вся светлость жизни сей мертва для людей и бесцельна. Безрадостна. Я, Смерть, – не взяточница, богатства не коплю, нарядных одежд не ношу, а славы земной не ищу. Ты ж мою участь на суету мирскую променяла. Все меж людей крутишься».

Закатывается, закатывается его жизнь солнцем красным. Не удержать мне закат сей. Не окрикнуть, не отозвать. Ибо нема я ныне пред ним. На Том Свете все немыми будем. И неземной восторг чрез края чаши души нашей прольется каплями росы всегда живой. Росинками. Душа-то моя ныне плачет о теле Князя бренном…

Тикают часы гулко. Оставь его здесь, сестрица. Не останавливай часов сих покамест, Танатушка. Пусть не ждет его пока Иное Время.

Оставь его, Таната. Он – мечтатель во сне, принятом им за реальность. Оставь его в мире, ибо задолжал он миру Истину.

Таната, я действительно сгину, если он уйдет сейчас с тобой!

…Через пять недель болезни светлейший Князь с трудом выкарабкался из опасной болезни.

Но тучи над его головой, тучи интриг, оговоров подлых уж сгустились, и все переменилось до неузнаваемости. Сам Князь в состоянии какой-то столь чуждой ему апатии безучастно наблюдал, как клонится к закату его звезда.

Он все-таки входил в Иное Время…

Лето 1733 г.

Утро началось премерзко. С Еремея Воинова. Он решительно шагнул к кровати Александра Александровича и произнес:

– Собирайтесь, сударь. Пойдемте со мной.

Сашенька вздрогнул. Ну и пробуждение!

– По какому праву? – спросил он, нашаривая рукой в беспорядке разбросанные одежды.

– Не испытывайте мое терпение, князь, неуместными вопросами вашими, – с нарочитым терпением всепонимающего Служителя Высших Властей вздохнул Воинов. – Ступайте за мной лучше добровольно, не то…

Мысли Александра метались в тесной темнице головы на небывалой просто-таки скорости. Его положение было воистину неприглядно. Сбежать ему вряд ли удастся, Сухоруков объявил на него охоту. Ай да, Анатолий Лукич, скоренько действует! Но если он отправится с чертовым Еремеем, отца не помнящим, смертный приговор ему будет подписан и приведен в исполнение. И Санькин – тоже. Человек-тень найдет и убьет ее, ибо сие доставляет ему истинное, сладостное наслаждение.

«А меня замучат в застенках Тайной Канцелярии, и тогда все концы в воду», – печально добавил юный князь про себя.

– Жаль, сударь, очень жаль, – с деланным сожалением вздохнул Воинов. – Но вы мне не оставили выбора. Слово и дело!

Сашенька, не помня себя, бросился на дознавателя. Вернее, попытался броситься. И тут же задохнулся от боли.

– Глупо, вот уж глупо, мой мальчик, – гневно выдохнул Еремей. – Не хотел тебя бить вот так вот сразу, а придется ныне жесточью действовать.

– Оставьте его, сударь! – закричала Александра Александровна, вбегая в покои брата. – Прошу вас, опомнитесь!

– Повинуюсь вам, прекрасная госпожа, – галантно отозвался дознаватель и напоследок ударил Сашеньку в лицо. Боль взорвалась алым шаром, и юный князь зарычал от нестерпимой муки. Он с трудом поднялся на ноги. Когда красные всполохи угасли перед его глазами, Воинов накинул на шею князю грубую веревку.

– Слово и дело! – будничным, тусклым каким-то тоном повторил он.

– Почему? Почему вы сделали это? – голос Александры Александровны казался треснувшим, безжизненным. – По какому праву?