И тут я ухожу, чтобы приказать будить замок и выводить стражу. Большой колокол начинает биться, как сердце – от страха. Я посылаю слуг в кухню, грузить все припасы на телеги, я кричу мажордому, чтобы собирал самые ценные вещи, которые надо взять с собой, а потом иду в ее покои, в покои другой королевы, дрожа от злости из-за того, что она принесла нам сегодня столько бед и принесет еще больше в ближайшие дни.

На бегу я открываю маленькую записку, которая была вложена в пакет из Лондона, – записку, на которой нацарапано мое имя. Она от Сесила.

Если появится угроза, что вас захватит северная армия, ее нужно убить. Это сделает Гастингс, а если он будет мертв, прикажите своему мужу именем королевы. Или кому-то другому, в чьей верности можете быть уверены и чье молчание можете обеспечить. Если никого не останется в живых, кроме вас и этой женщины, вам придется сделать это самой. Возьмите нож. Сожгите это.

Наконец-то! Я думаю: «Господи! Наконец-то!» – когда слышу колокол, я сразу понимаю, что началась война. Наконец-то за мной пришли, и всего за день до того, как меня похитил бы этот зверь Гастингс. Я просыпаюсь и одеваюсь, быстро, как только могу, руки у меня дрожат, не справляясь с завязками, я начинаю укладывать вещи, которые возьму с собой, жгу письма от своего посла, от своего нареченного, от посла Испании, от его банкира Ридольфи, от Ботвелла. Я жду, когда придет графиня Шрусбери, чтобы умолять меня поторопиться, поторопиться бежать из этого замка, который они не могут защитить. Я поеду с ними. Я буду слушаться их приказов. Я не посмею отказать им, чтобы меня забрал у них Гастингс. Единственный безопасный путь для меня – оставаться со Шрусбери, пока нас не настигнет армия.

Я не покину Шрусбери, пока не встречусь со своей армией. Я не посмею. Он был моим единственным другом в Англии, я больше не видела человека, которому могу доверять. И он всегда был добр ко мне. Он всегда вел себя по чести. Женщине, рядом с которой такой мужчина, ничто не грозит. Видит бог, я так хочу, чтобы мне ничто не грозило.

Уэстморленд поклялся, что придет за мной, где бы я ни была. Только если они отправятся в Лондон и в Тауэр, я должна бежать. Если Елизавета от страха решит заточить меня в темницу, где сама ожидала смертного приговора, я должна бежать.

Мне не нужно сопротивляться им, пока разгорается война, неважно, куда они меня отвезут. Лорды потребуют моего освобождения как одного из условий соглашения с Елизаветой, где бы меня ни спрятали. Они потребуют права исповедовать нашу веру и права на мою свободу, а если Север восстанет с оружием, она будет вынуждена согласиться. Север всегда был другим королевством, власть Елизаветы никогда не простиралась дальше Трента. Ни один Тюдор никогда не отваживался зайти дальше Йорка. Если северяне ей не покорятся, ей придется заключить с ними соглашение, чего бы ей не хотелось.

За всем этим стоит более грандиозный план, амбициозный план, на который я не даю добро. Я не смею дать на него добро. Я не пойду войной на королеву, сидящую на троне. Но, разумеется, все они думают, что, если вступят в бой и все пойдет для них благоприятно, они смогут пойти на Лондон. Они смогут посадить меня на сам английский престол. Этого хотят Филипп Испанский и его посланник. Поэтому его банкир Ридольфо выплатил состояние испанским золотом. Посадить меня не только на шотландский, но и на английский трон. Это всего лишь мое право. Елизавета – лишенный наследства бастард короля Генриха, я – внучка его сестры. Я – истинная наследница, и трон должен быть моим. Я росла с мыслью, что у меня есть на него право. Они называют это «Большим английским начинанием» и клянутся, что оно осуществимо. Если народ Англии поднимется на защиту своей веры, согласится ли он на договор, по которому еретичка останется на троне, чтобы им править? Что за смысл восставать против Елизаветы, если мы не сбросим ее навсегда? Народу Англии нужна королева одной с ним веры, та, что пообещает терпимость и справедливость, что восстановит церковь и прежнюю Англию.

Это не мой план, я не затеваю изменнических заговоров. Я никогда не стану поощрять восстание против помазанной королевы, как бы жестоко она меня ни предала, сколь бы ложной ни была ее претензия на престол. Но я достаточно прожила, чтобы знать, что все решает Господь. Когда прилив силен, он поднимет лодки. Если Бог даст нам великую победу и армия Севера поскачет дальше, на Лондон, значит, Бог даст мне английский трон, и я буду неблагодарной дочерью, если откажусь.

Я думаю о Елизавете, бежавшей в Виндзорский замок и выставившей у ворот двойную охрану, о лондонских военных отрядах, призванных под ружье, отчаянно ищущих оружие, о разведчиках, стремящихся на север в отчаянном страхе, что армия Севера в любой миг двинется на юг и потребует ее изгнания или смерти, и мне приходится собраться, чтобы не рассмеяться вслух при мысли о ее страхах.

Теперь она знает, каково это, когда твой народ поднимается против тебя. Теперь она знает, какой ужас я испытала, когда услышала, что они готовы развязать войну против собственной королевы-помазанницы. Она позволила моему народу восстать против меня и не наказала его. Она дала им понять, что они могут бунтовать против меня, данной им Богом правительницы, и сбросить меня с престола; а теперь народ поднялся против нее, и если ее сбросят, кто ее спасет? Нужно было раньше об этом думать! Бьюсь об заклад, у нее ноги в башмаках трясутся, когда она смотрит из окна на реку, высматривая паруса испанских кораблей. Она подвержена страхам, сейчас она, должно быть, уже больна от ужаса. Французы поклялись меня поддержать, испанцы – мои верные друзья. Сам святой отец поминает меня в своих молитвах и говорит, что я должна быть восстановлена. Но Елизавета? Кто у Елизаветы в друзьях? Шайка гугенотов во Франции, пара германских князей, кто еще? Никого! Она одна. А теперь она столкнулась со своими подданными в одиночестве.

Я делаю все, как мне велено, складываю одежду, убираю в ларцы книги и драгоценности, отдаю новый гобелен Мэри, пусть везет его для меня, и сбегаю по каменным ступеням во двор конюшни, где тревожно звонит колокол, кричат служанки и лают собаки.

Идет дождь, мелкая холодная изморось, и это значит, что дороги под копытами наших лошадей размесит в грязь и путешествие наше будет изматывающе медленным. Солдаты в свете зари кажутся мертвенно-бледными, они боятся, что порох для их пистолетов отсыреет и им придется столкнуться с всадниками севера безоружными. Все, кроме меня, больны от страха.

Энтони Бэбингтон, самый милый из юных пажей Бесс, подходит ко мне, когда я сажусь на коня, и шепчет мне тайное слово, говорящее, что я могу ему доверять: «Подсолнух».

Это impresa моего девичества, избранный мною герб – подсолнух, который поворачивается к свету, теплу и надежде.

– Пошли им известие, если сможешь, скажи, куда меня везут, – шепчу я ему, едва глядя на него, пока он подтягивает подпругу моего седла и расправляет для меня повод. – Я не знаю, куда меня везут. Куда-то на юг.

Его честное мальчишеское лицо поднимается ко мне с улыбкой. Боже, благослови это дитя. Его карие глаза полны обожания.