– Гнев не лучший помощник. Соберись. Ищи.

Света поскроллила вниз, бегло проглядывая собственную скудную биографию. Болезни – ссылка на амбулаторную карту. Учеба – ссылка на аттестат о среднем образовании. Документы – ссылка на четкие цветные сканы паспорта, индивидуального налогового номера, страхового пенсионного свидетельства и даже удостоверение постоянного клиента фитнес-центра возле дома. Господи, да здесь были даже данные ее банковских карточек, с номерами счетов и ПИН-кодами! Света недоверчиво качала головой – развернутая вкладка и в самом деле вмещала всю ее жизнь.

– Не там. Вернись в начало, – терпеливо подсказал Антон.

В начало… Что могло бы заинтересовать ее в самом начале? Дата рождения? Рост, вес, цвет глаз? Вряд ли тут могут поджидать какие-то откровения. Родственники… Родители. Мама? «Конова Мария Викторовна». И вместо плюсика, раскрывающего ветку папок, ссылка. Из всей родни только на ней.

За плечом довольно хмыкнул ангел-хранитель Антон. С замирающим сердцем Света перешла по ссылке. И вновь оказалась в сессиях. В самом начале. На самой первой папке. «98.08.05.». Внутри еще три папки. Мамина, профессора Лаберина и… Света повернулась к брату, порывисто схватила его за руку.

– Господи… – прошептала она. – Ты ведь тогда еще совсем маленьким был…

– Извини, я почти ничего не помню, – Антон виновато опустил глаза. – Всю жизнь думал, что это очередной кошмарный сон. Кто ж мог знать, что это отголоски старого эксперимента?

– Это сон про побег? Ты об этом писал в дневниках?

Антон кивнул.

– Хочешь посмотреть, как это было?

– А это… – Света замялась. Хотела спросить, не опасно ли это, но поняла, что совершенно не боится.

– А это возможно? – выкрутилась она.

– Здесь возможно все. Твой сон – твои правила. Включай.

Он ткнул пальцем в иконку видеокамеры, прикрепленной в самом конце страницы. «Конова М. В. Сессия 98.08.05.». Собственная рука, нажимающая клавишу мыши, показалась Свете чужой. Всплыло окошко видеопроигрывателя, расширилось до размеров экрана. Света зачарованно смотрела в него, ожидая начала действия, и не заметила, как ее втянуло внутрь.

На утренний обход притащился главный, Лаберин. Молодой самоуверенный докторишка, весь в белом. Уже тогда Маша поняла, что дело плохо. В сопровождении двух дюжих санитаров он вошел, стремительный, вечно спешащий куда-то по делам, гораздо более важным, чем беременная шизофреничка. По крайней мере таким он желал выглядеть в ее глазах. Маша давно раскусила все их трюки. Они хотели, чтобы она думала, что не важна им. Именно так. Считали ее идиоткой. Ничем не лучше старухи из соседней палаты, что разговаривает с умершим мужем и гадит под себя.

Санитаров Маша побаивалась. Широкоплечие тюремщики с мускулистыми руками и интеллектом табуретки. Они владели целым арсеналом принуждения – ремни, цепи, шприцы, полные туманящего разум яда, и даже кое-что посерьезнее. Один из них носил в кармане кастет – усмирять буйных. А второй – целый набор отверток. Формально, чтобы закручивать винты на стальных браслетах в изголовье койки, но умные люди понимают, что в умелых руках отвертка не хуже ножа… Было что-то гадкое в их маслянистых глазках, в усмешках, которыми они обменивались, даже в том, как они упаковывали ее в смирительную рубашку. Глубоко запрятанная похоть и удовольствие от власти над беззащитным. В последнее время они почти не проверяли, выпивает ли она лекарство, но Маше казалось, что они знают о щели под подоконником, куда она прятала выплюнутые таблетки. Из щели задувал холодный ветер, и Маша всякий раз усмехалась, думая, что извлекает две пользы разом: остается в сознании и заделывает щель, избавляясь от сквозняков в палате. С тем количеством таблеток, которым ее фаршировали, узкая ниша должна была исчезнуть через неделю-другую.

А вот доктор не выглядел отталкивающим или злым. Он умел расположить к себе даже самых отъявленных психопатов. Ко всем находил ключик, даже к буйнопомешанным. Поэтому он был куда опаснее парочки громил в тесных халатах и крохотных шапочках. Когда он приходил, Маша улыбалась, приветствовала его вялым взмахом руки. Она знала, как должны вести себя пациенты в ее состоянии, и старательно играла роль одурманенной таблетками дурочки. Первое время, в надежде выбраться на волю через постель, она осторожно заигрывала с ним, однако Лаберин, в отличие от санитаров, Машей иначе как с профессиональной точки зрения не интересовался.

Впрочем, и в другой, настоящей своей личине женскому полу он уделял мало внимания. Газеты про него писали разное. Дескать, кобелина, спит с адептками «Рассвета», окружил себя гаремом и обрюхатил чуть ли не каждую вторую бабу в области. Но Маша знала доподлинно – все вранье. Еще когда она была одной из них и принимала участие в таинствах, замечала, что и мужчины, и женщины для Лаберина не более чем подчиненные. Он никогда не позволял себе даже легкого флирта. Общался подчеркнуто сухо, профессионально. Будто не религия объединяла их, а рабочие отношения. Впрочем, за это его уважали еще больше.

– Доброе утро, Мария! Как вам спалось?

Узкая ладонь с длинными пальцами помахала перед ее лицом, устанавливая контакт. Маша встрепенулась, делая вид, будто только что заметила вошедших. Приоткрыла рот. Улыбнулась глуповато-радостно. «Не переигрывай, только не переигрывай», – одернула она себя. Лаберин присел на край кровати, и Маша автоматически подтянула колени к животу. Что-то внутри нее, возможно, будущий ребенок, противилось физическому контакту. Лаберин казался ей опасной ядовитой гадиной в теле человека. Его речи отравлены, его взгляд обращает в камень, а прикосновения заразны.

– До-окто-ор… – Маша «поплыла», делая вид, что ей тяжело фокусировать взгляд. – Утро доброе…

– Как вам спалось? – терпеливо повторил Лаберин. – Кошмары не беспокоили? Ну или вообще что-нибудь, о чем вам бы хотелось мне рассказать?

«Рассказать тебе? Гребаному фашисту, который ставит эксперименты на беременных женщинах? Пичкает их лекарствами и обкалывает какой-то дрянью? О, у меня есть что тебе сказать! О тягучих кошмарах, в которых нет места солнечному свету. Где нет направления и силы тяжести и не действуют привычные законы физики, и уже только от этого можно сойти с ума, и я схожу с ума каждую чертову ночь! По чуть-чуть, капля за каплей, нейрон за нейроном теряю рассудок. В снах Тварь-Без-Лица заползает мне в рот, в глотку, в самое нутро, чтобы добраться до моей девочки! Тварь, которой ты молишься, которую зовешь в наш мир погасить солнце, стереть день, посадить ночь на вечное царствование. Я бы ржавой ложкой выколупала твои наглые глаза, подонок, чтобы презрение в них сменилось ужасом! Я бы разбила эти тонкие губы стальной трубой, чтобы стереть гадкую ухмылку! Голову бы оторвала, мразь ты поганая! Проклятое «бы»… Все, что я могу, это подыгрывать тебе, быть послушной куклой, надеясь, что однажды мои маленькие хитрости сработают, и я покину это место, и всему миру расскажу…»