Маша разглядывала афишу: Горький, «На дне»; Чехов, «Три сестры»; Горин, «Забыть Герострата». «Ого! – усмехнулась она. – Ну просто как в столице – тот же репертуар».

– А что сегодня дают? – с чуть пренебрежительной ухмылкой обратилась она к кассирше.

Та важно насупилась и с гордостью отозвалась:

– Сегодня у нас рассказы Чехова – совсем новый спектакль! Кстати, премьера была всего две недели назад и прошла с большим успехом, заняты почти все наши звезды. Две недели полный аншлаг. А сегодня пятый спектакль.

Кассирша говорила об этом с такой неподдельной гордостью, что Маше за свой снобизм стало неловко. Она сделала серьезное лицо и поинтересовалась, остались ли билеты на сегодня.

– А как же! – обрадовалась кассирша. – Вон сколько! Вам, наверное, партер? Первый ряд?

– Зачем же первый? Меня вполне устроит и третий.

И подумала: «Вот он, чистый и наивный провинциальный народ – ни подвоха не заметила, ни иронии. Совсем другие здесь люди, совсем».

До начала спектакля оставалось сорок минут, и по улице шататься не хотелось. Маша, попросив разрешения у кассирши, села на стул в предбаннике кассы.

– Да сиди! – Та тут же перешла на «ты». – Замерзла небось? А хочешь чайку горячего? У меня в термосе вот. – И, не дожидаясь ответа, протянула Маше чашку с горячим чаем. – Пей, пей! Полезный, шиповниковый – из своей, между прочим, розы!

Маша прихлебывала кисленький, вкусный чаек, хлопала глазами и всерьез задумалась о переезде в провинцию – здесь, кажется, тебя не предадут и не подставят. Другой народ, совершенно другой, определенно.

А через двадцать минут она стояла в фойе театра страшно смущенная – народ был разряжен и надушен. Женщины с прическами и украшениями смущенно и торопливо надевали туфли. Мужчины были в галстуках и светлых рубашках. Только Маша стояла с легинсах, заправленных в угги, в толстом вязаном свитере с оленями – подарок свекрови.

Она отправилась в буфет и там приятно удивилась – бутерброд с красной рыбой, которой ей тут же страстно захотелось, стоил всего пятьдесят рублей, а чашка приличного – как оказалось – американо из хорошей кофемашины – всего-то тридцатку. Ну и плюс пирожное картошка, ее любимое. За двадцать пять, между прочим, рублей. Еще одна приятная сторона провинции.

Маша оглянулась – зал был полон. Действительно аншлаг, кассирша не наврала. И если бы не удушающий запах слишком сладких духов, исходивший от ее соседки, немолодой дамы в блестящих кружевах, то все было бы замечательно. Но что делать? Придется терпеть и носик не хмурить – подумаешь, фифа какая.

Открылся занавес, и зал замер. Заиграла музыка, на сцену выпорхнула актриса. Декорации, конечно, были наивными и бедными – все понятно, какие деньги у провинциального театра? А вот высокий голосок актрисы звучал мелодично и звонко. Минут через десять, после ее заливистого монолога, в глубине сцены возникла долговязая мужская фигура.

Машина соседка наклонилась к ней и, обдав удушливым запахом духов и копченой колбасы из буфета, свистящим восторженным шепотом проговорила:

– Наш премьер Валентин Золотогорский. На него и ходим – огромный талант! А голос! Нет, вы прислушайтесь к голосу! До мурашек, а? А красавец какой! Наша гордость!

И довольная – нет, счастливая – тетка отпрянула, моментально опознав в Маше чужую. Конечно, да разве в таком, простите, наряде придут на премьеру приличные люди?

Маша вздрогнула, услышав фамилию премьера. Господи боже… Только этого ей не хватало! Вот же занесли черти в этот театрик! Она почувствовала, как сильно забилось сердце и кровь отлила от лица. Валентин Золотогорский. Премьер, огромный талант. Ведущий актер, на которого ходят полюбоваться и послушать его голос – голос красавца и любимца публики, чтоб до мурашек. Валентин Золотогорский. Премьер и любимец публики. И ее, Машин, папаша. Вот так.

Маша закашлялась, и соседка гневно на нее глянула. Маша пробормотала «извините» и вся превратилась в слух. Но напрягаться не пришлось – голос Золотогорского звучал мощно, величественно и красиво. Не признать этого было нельзя.

Он вышел на авансцену, и Маша принялась жадно его разглядывать. Сухощавый, скуластый, он был красив, но сильно потрепан, если честно. И все же глаза горели священным огнем – Валентин Золотогорский был в образе.

Как он играл? Да наверное, неплохо. Даже, возможно, вполне себе прилично, делая упор на сокровище, данное природой, – голос, глубокий и выразительный. Кроме того, хорошо поставленный. Наверное, мастерство не пропьешь. Явной лжи, переигрывания, фальши Маша не заметила. Или не хотела заметить?

«Надо уйти в антракте, – осенило ее. – А может, прямо сейчас? Да, именно так – сейчас! Вот проберусь между рядами и – на улицу, скорее на улицу, на чистый воздух, белый снег». Но она почему-то сидела, словно приклеенная к своему креслу. Нет, конечно, это не было магией актерской игры – да бросьте! Может, любопытство? Тоже нет. Скорее всего, это была растерянность, эффект внезапности, неожиданности.

Маша почти не слышала, что говорят актеры. Она смотрела на отца жадно, пытаясь разглядеть все – мельчайшие подробности его фигуры, лица, мимику, жесты, походку. Она искала в нем сходство с собой и находила. Это не приносило ей радости, не утешало ее, наоборот – ей было от этого неловко и даже огорчало. Этот абсолютно чужой, незнакомый и неизвестный человек, ее родной отец – надо же. И такие узнаваемые и знакомые жесты – например, взмах руки или чуть пружинящая походка, над которой посмеивался Митя. Или глаза – большие, очень светлые, почти прозрачные, как у нее.

Она очнулась от громких аплодисментов и взглянула на свою соседку – та отчаянно лупила в ладоши, и на ее простоватом, добром полном лице было написано сплошное блаженство.

– Ну как вам? – повернулась она к Маше.

– Нормально. Неплохо, – отозвалась та, погруженная в свои мысли.

Соседка ошпарила ее презрительным взглядом и стала пробираться на выход – антракт. А Маша сидела, не в силах подняться. Ей было понятно, что нужно уходить. Наконец она встала и пошла в гардероб. Гардеробщица посмотрела на нее с удивлением:

– Что, не понравилось?

– Нет, что вы, отличный спектакль. Просто мне нужно спешить. Я тут недалеко, в санатории. Ужин уже пропустила. Режим.

Гардеробщица протянула ей куртку.

– Счастливо!

На улице было тихо и бело. Так бело, что Маша зажмурилась – под светом фонаря только что выпавший снег искрился и переливался мельчайшими осколками алмазного стекла.

Она шла по безлюдной улице чужого, незнакомого города и впервые за эти долгие месяцы плакала. Зачем? Зачем это все было нужно? Зачем судьба послала ей эту встречу, это испытание, когда ей и так тяжело? Так тяжело, как никогда. Она здесь совсем одна, в этом дурацком чужом городе, одна во всем мире, хотя у нее есть и Митя, и мама. Она еле справляется с собой, еле, по капле, приходит в себя. Чуть-чуть начинает дышать. А тут… Зачем ей еще и это? Разве не хватит? Не достаточно разве? Позвонить Мите! Срочно, сейчас же позвонить Мите и сказать ему, чтобы он сегодня же забрал ее отсюда. Она уже достала телефон, как ее осенило: «Какая же я дрянь. Время восемь. Митя только-только приехал с работы. А может, еще стоит в пробках. Даже наверняка. А он ведь, услышав мой голос, рванет, можно не сомневаться. А зимняя дорога в почти четыреста верст? А гололед, а метель? Сегодня обещали метель. Нет, ни за что я не буду ему звонить. И маме, кстати, не буду. Потому что начнутся вопросы, много вопросов, а еще охи и ахи. И снова вопросы – впечатления, ощущение и так далее. А потом мама заплачет и начнет причитать и жалеть нас обеих – и себя, и меня. Надо поймать такси на центральной площади – их там навалом – и домой, в смысле – в номер. Под душ и в кроватку. Хватит, накультурилась – дальше некуда. Вот ведь! Зараза. Жизнь – зараза. Судьба – зараза. И Золотогорский этот зараза, со своим чарующим бархатным голосом. Пусть живет. А мне на него наплевать, больше я его не увижу». Она быстро дошла до площади и увидела пару запорошенных снегом машин, стоявших у кромки тротуара. Водитель одной из них, увидев долгожданного клиента, бросился к Маше как к родной.