это последний? У этого анекдота седая борода росла, когда я еще под стол пешком путешествовал.

— Наверняка. Я его рассказал исключительно по наитию.

— То есть?

— Словечко Ваше — «последний» — навеяло, знаете ли.

Есаул снова улыбается и снова без всякой охоты.

— Да. Вы не робкого десятка, Андрей Юрьевич.

— Безусловно. Истинно так, Корней Аверьянович: совсем не из робкого. Так и передайте.

На этой оптимистической ноте стрелка благополучно завершается. Без никаких жертв и разрушений. И можно было теперь со спокойной совестью отправляться к Тенгизу. Он уже опаздывает, но это уж как водится. Все опаздывают. Никогда не опаздывает только тот, кто ничего не делает…

Сцена 20. Кафе на Дондуреева

СЮЖЕТ 20/1

До полудня Тенгиз успевает принять троих «расслабленных» и, заряженный мучительным отвращением к себе и ко всему этому миру, отправляется на Дондурееву улицу, дом шесть. Напротив, там кафе, и весь народ из логова Аятоллы имеет обыкновение в этом кафе обедать. Тенгиз занимает столик у окна и заказывает чохохбили из баранины, зелень и хачапури. Выпить? Минералку, пожалуйста. Любую. С глубины пять тысяч метров? Очень хорошо, давайте с глубины…

За окном чистая тихая улочка без автомобилей и почти без прохожих — сухой асфальт мостовой, плиткой выложенные тротуары без единого окурка, а по ту сторону: светло-желтый двухэтажный особнячок с трогательными башенками на крыше, с двумя широкими (приветливыми) проездами во внутренний двор по обе стороны от роскошного парадного, сияющего безукоризненными стеклами и резьбой по черному дереву. И — ни одного человека охраны в пределах видимости. И даже своеобычных слепо настороженных телекамер. И уж, разумеется, никаких — на стене рядом с подъездом — досок с золочеными буквами, рекламных плакатов, неоновых надписей по краю крыши и прочих купеческих банальностей. Строгий, но приветливый частный дом очень богатого человека. Ни одной машины у подъезда, но зато в глубине двора их усматривается несколько, и все — роскошные.

Пока Тенгиз неторопливо поедает чохохбили, во двор въезжает одна черная машина (кажется, роллс-ройс, а впрочем, хрен их теперь разберет), и один человек с кейсом приходит (откуда-то справа) пешим ходом и совершенно беспрепятственно проникает в здание через парадный подъезд. И по-прежнему — ни малейших признаков охраны в камуфляже или даже хотя бы швейцара какого-нибудь ветхозаветного (в галунах от шеи до пят) так и не обнаруживается.

Все это смотрится довольно-таки странно, но, впрочем, и не более, чем странно. В конце концов, Аятолла устами народа объявлен человеком, который никого не боится и которого, наоборот, боятся все. Все без исключения. От и до.

«Кроме меня, — думает Тенгиз со злобным удовлетворением, — И кроме Андрея Юрьевича нашего, разумеется… Кстати, неужели он не боится даже зубодеров, Страхоборец хренов? Быть того не может. Надо будет обязательно его спросить. Ага. И он в ответ расскажет самый свежий анекдот про зубодеров и коротко хохотнет — хохотком своим ледяным, от которого странно зябнет и съеживается сердчишко каждого смертного или, может быть, душонка?»

СЮЖЕТ 20/2

Между тем, роскошные двери парадного подъезда распахиваются, извергнув из себя первую порцию клерков. Тенгиз медленно цедит ледяную воду, потревоженную кем-то на глубине пять тысяч метров, и смотрит, как они идут, рассыпаясь веером, — кто направо, кто налево за пределы видимости, а кто прямехонько сюда, под гостеприимные кровы специализированного заведения с громокипящим названием «Шашлыки — Чебуреки». Один за другим появляются они в дверях, все — по-легкому, без пальто и без шапок — все они здесь завсегдатаи: неспешно занимают хорошо знакомые насиженные места, оживленно обмениваются гастрономическими замечаниями, а иногда без всякого стеснения перекликаются через весь зал, по-дружески заговаривают с официантами, заказывают «как обычно, Володя», и Тенгиз ловит на себе несколько вопросительных и даже, пожалуй, настороженных взглядов, а двое амбалов прямо с порога глядят на него и вовсе неприязненно: видимо, он захватил ихний хренов персональный столик. Однако, запнувшись у порога лишь на секундочку, они все-таки подходят, разрешения, как это водится между приличными людьми, не спросив, по-хозяйски энергично отодвигают стулья напротив Тенгиза, снова поглядывают на него с откровенным недружелюбием, а когда он остаётся к этим взглядам отстраненно равнодушен (сидит себе, полузакрыв глаза, откинувшись на спинку, и потягивая свой экзотический напиток), перестают его магнетизировать и по-хозяйски кличут официанта Толю по прозвищу (надо думать, а не по фамилии все-таки) Марадона.

СЮЖЕТ 20/3

Несомненно, это охранники («охранные структуры») — могучие молодые парни с одинаковыми башками на конус, стриженные по-борцовски и с борцовскими же покатыми плечами длиною семьдесят пять сантиметров каждое. Впрочем, они похожи друг на друга только самыми общими своими очертаниями да, пожалуй, еще и повадкой, но никак не более того. Тот, что уселся напротив, красивый малый, смуглый, беловолосый, с черными писаными бровями шире плеч, с худощавым лицом аскета и киногероя. Другой же смотрится отнюдь не столь авантажно: морда у него как румяная двухпудовая гиря, бока и брюхо выпирают из пиджака, он не столько даже могуч, сколько жирен — светлоглазый хряк, мясо с жиром, гуманитарный тупик эволюции… Они заказывают чанахи в горшочках и обслуживаются молниеносно, словно на кухне там уже заранее, с самого утра ждут: сейчас вот придут Хряк с Красавчиком, так надобно немедленно… сию же минуту… без задержки…

Тенгиз смотрит, как они яростно глотают из своих горшочков, рвут кусками лаваш, откусывают от пучков зелени — жадно, в темпе, азартно, словно делают хорошо знакомую и любимую работу; дожидается, пока они покончат с чанахами и возьмутся за чебуреки, поданные им с пылу с жару, и за баночное пиво «Туборг», — возьмутся в точности так же жадно, азартно и умело, и так же молча… Он их готовит, доводит до необходимой кондиции, осторожно, исподволь, так, чтобы ни они сами, ни — упаси Бог! — кто-нибудь со стороны ничего не заметил бы, а когда момент наступает, он выключает Хряка и одновременно включает Красавчика, как более на вид сообразительного и годного к употреблению. Тот сразу же охотно и быстро говорит, словно давно у него наболело, словно давно уже дожидался он такой вот редкой возможности — многословно и даже витиевато, приличествующим образом понизив голос, рассказать хорошему человеку о самом насущном, о своем, о теплом. Речь его, как ни странно, оказывается неожиданно правильной, вполне интеллигентной, почти без вульгаризмов и совсем уж без своеобычной теперь сплошной безвкусно-бессмысленной матерщины. Впрочем, говорит он какую-то чушь, про беспросветность нынешнего его бытия,