— Не земляк, — разочарованно вздохнул Гришка и погладил свою блестящую макушку. — Я с Волги, из Саратова. Ну что, выспался? Три дня пролежал. Видать, мать за тебя молится. Или жена. Женат?

— Нет пока.

— Значит, мать. Материнская молитва, говорят, крепче. Хочешь чего-нибудь?

— Нет.

— А мы тебя будить пробовали. После такой операции нельзя спать. Если уснешь… Организм прекращает сопротивление. Так что мы думали, что ты уже все, смирился, не проснешься. А у тебя сердце крепкое. — Гришка улыбался, заглядывал Воронцову в глаза, будто все еще не верил, что он действительно проснулся, а не бредит. — Если что надо, скажи. Что-то ты, Саша, вспотел. Лоб весь мокрый. Жар у тебя. Пойду-ка я за сестричкой схожу.

Гришка застучал костылями к двери.

Воронцов осмотрелся. Фронтовая привычка: оказавшись в незнакомой местности, первым делом необходимо изучить ее и прикинуть свои шансы. Палата небольшая, по четыре кровати по каждой стене. На одной неподвижно лежит весь в гипсе и бинтах пожилой дядька. Только усы торчат, пышные, с сединой. Они выдают возраст. Раненому лет сорок, не меньше. На угловой кровати, что возле двустворчатой двери, одна половина которой приоткрыта, так что из коридора тянет свежестью и прохладой, лежит с книжкой в жилистой красной руке щуплый и тоже немолодой. Другая рука у него в гипсе от самого плеча. Читает. Что же он, интересно, читает? На фронте совсем отвык от книг. В полевой сумке всегда лежала одна книжка — «Боевой устав пехоты Красной Армии. Часть I. (Боец, отделение, взвод, рота)». Книжка довольно толстая, как «Мертвые души» Гоголя. Только форматом поменьше. И выучил он эту книжку в красной матерчатой обложке за эти годы с лета сорок первого года почти наизусть. И не только теорию. Боец, отделение, взвод, рота… Бойцом он был. В сорок первом, под Юхновом и Медынью. Под Вязьмой. Да, под Вязьмой тоже. Хотя тогда его звали Курсантом. Уважительно. Курсант. Нет, кличкой это не было, скорее званием. Хотя и звание в то время имел — сержант. Но звание, оно как-то не приживалось. Тогда же, осенью сорок первого, он командовал отделением. Потом — взводом. Взводом он командовал долго. Еще и лейтенантского звания не имел, когда в отряде, в Красном лесу за Прудками, окруженцы и местные мужики избрали его командиром небольшого отряда, числом до взвода. И потом, зимой и весной сорок второго года прибились к группе майора Жабо. А в последний день и ротой он успел покомандовать. Недолго, конечно. Да и рота была порядком выбита. Но все же.

Третьего, лежавшего с ним голова к голове, он не видел. Но тот тоже не спал, чем-то шелестел и вздыхал, то удивленно, то насмешливо. Должно быть, тоже читал какую-нибудь книжку. Курорт.

Итак, местность нормальная, ничего особенного. А шансы… Если сюда положили, то — не умирать. Хотя дядька, забинтованный наглухо, лежит неподвижно и глаз не открывает. Состояние его определить трудно. В госпиталях тоже умирают. Вспомнилась яма возле школы, в которой размещался их партизанский госпиталь, навес, жесткие нары со слежавшейся соломой, превратившейся в труху. Как он тогда ушел? Каратели уже ворвались в село, а он ковылял, как мог, к лесу, опираясь на палку. Ему просто повезло. Рана на ноге начала заживать, и он уже мог ходить. Что с ним на этот раз, он еще не знал. Судя по состоянию, рана серьезная. Не зря соседи решили, что — не жилец.

Воронцов тоже закрыл глаза. Прислушался к своему телу. Сильной боли он не чувствовал. Лишь к ногам уходили горячие волны и легкое покалывание ощущалось в области живота. Он попытался пошевелить пальцами ног, и тут же как будто током ударило и весь скелет, казалось, задрожал, как дрожит со звоном тугая проволока заграждений, стянутая в единый рисунок. Целы ноги. Нет, не укоротила его та проклятая мина. И врачи, видать, пожалели резать. Доставляя в пункт первой медицинской помощи раненых, он не раз видел, как полевые хирурги кромсали перебитые руки-ноги бойцов. А его, видать, пожалели. Надо ж было так глупо напороться на мину! Такой бой пережили, а тут… «А что, — не открывая глаз, подумал он о своей доле, — наступит время и я встану на ноги, и пойду. И может, ребят своих догоню». Он собрался с мыслями и сразу ощутил, почти физически, самую яркую из них: он снова выжил. И теперь ему хотелось думать только о хорошем.

Легко, без скрипа, отворилась половинка высокой двери, выкрашенной белой краской. В палате все было светлым, стерильным. Воронцов открыл глаза, почувствовав, что кто-то вошел, и увидел лицо Гришки.

— Гриш, — спросил он, — война еще не кончилась?

Тот засмеялся, и розовая кожа шрама на подбородке заволновалась, запрыгала, так что Воронцову стало страшно, что она лопнет.

— А ты, смоленский, шутник. Люблю веселых.

— Я не особенно веселый. Можно сказать, даже наоборот. — Воронцов вдруг почувствовал, что говорить ему тяжеловато. — Вот друг у меня был веселый.

— Где ж он теперь?

— Похоронил я его.

— Похоронил? Если похоронил, закопал в землю и помянул, то это уже не так тяжело. Такого друга легко вспоминать. А вот если бросить пришлось… — Гришка нахмурился, отвернулся. — Слушай, смоленский, давай о чем-нибудь веселом. Тебя когда ранило?

— Ну да, дело было веселое…

— Да я не о том! Ты ж наверняка последних известий не знаешь. А наши Белгород взяли, Харьков, Орел, Болхов, Жиздру.

— А Хотынец? Хотынец взяли?

— Хотынец? Что-то не слышал. И до войны я про него не слышал. Первый раз вот только от тебя и слышу, что есть такой город.

— Наш полк на Хотынец шел. Неужели не взяли?

— Да наверняка взяли твой Хотынец. Маленькие города не всегда называют. В Москве даже салют был. Гонят гансов по всему широкому фронту. А мы тут валяемся. Конечно, с одной стороны, не очень весело. Но с другой…

— Эй, капитан, хватит трепаться. От твоего трепа у меня температура повышается, — подал голос лежавший у стены любитель чтения. А может, и не он. Воронцов пока плохо различал их голоса.

Гришка хихикнул и начал перекидывать свой разрисованный гипс на другую сторону кровати, откуда раздался явно командирский голос. Воронцов тоже повернул голову. Разговаривал усатый дядька.

— Чего ты к нему пристал? Видишь, человек только-только в себя пришел. А ты, видать, уже к Марье сбегал? Потрепался, душу отвел. — И в глазах усатого мелькнула живая искорка.

— Сбегал. Доложил: мол, так и так, жизнь продолжается… Слышь, бать, а ты видел, какие груди у нее? Во! Только ордена носить!

— Трепач! — Усатый попытался шевельнуться, и хлипкая больничная койка вздрогнула под его могучим телом. — Как же я увижу?

— А, ну да. — Гришка озабоченно посмотрел по сторонам. — А давай, бать, я тебе дырочку проколупаю. Чтобы ты — хоть одним глазком… Когда она к тебе нагнется, ты и посмотришь. Самый момент… Одним глазом тоже можно всю увидеть.

— Да ну тебя к чертям, капитан! Что ты, ей-богу!.. Как в детстве! В щелку… За старшими девками…

Капитан… Что он его, в насмешку, что ли, называет капитаном?