Прогулку прервал глухой перезвон десятка с лишним монастырских колоколен. Торжественные, мощные звуки оглашали прозрачный воздух и, казалось, уплывали в вечерней тишине куда-то вдаль, за горизонт…

День заметно укоротился. Солнце западало, отсвечивая над далеким горизонтом багровой вечерней зарей. Над зеркальной гладью бухты беспокойно кричали чайки, словно предчувствуя приближение осени…

Утром Фирс повел гостя знакомиться с Большим островом, на котором расположился кремль. Первым делом по узкой просеке двинулись на север, к самой высокой на острове Секирной горе. С вершины ее, где стояла часовня, открылась панорама Соловецких островов.

На север протянулся сплошь укрытый сосновым бором, то и дело прерываемый цепочками больших и малых озер, Большой остров. Вдали проблескивала за ним полоса моря. На востоке, ближе к горизонту, едва маячил в утреннем мареве Анзерский остров, а там рукой подать Большая Муксалма.

— Всего на Соловках шесть островов, на них сотни озер, никто не считал, вода хрустальная, — проговорил Фирс и повернулся к западу: — Там, воевода, новгородские вотчины, Кемь, Нюхча. От Нюхчи до Ладоги недалече, а далее швецкие владения.

— А сколь верст оттуда до Ладоги?

— По слухам, не более сотни. Наши-то гукоры в Нюхчу с попутным ветром засветло добираются.

По другой просеке спутники вышли к ближнему берегу. Вдоль кромки тут и там громоздились большие и малые валуны. Часть их, покрупнее, лежала далеко от уреза воды, на суше. Немало камней затонуло в море, и они притаились там, едва прикрытые водяной пленкой.

Солнце давно миновало зенит. Издали донесся перезвон. Апраксин посмотрел на архимандрита:

— Опоздали к обедне, братия небось все подмечает.

Но Фирс, улыбаясь, разгладил бороду:

— Одна обедня, воевода, погоды не делает. А братия у нас разумная. Даром, што житье наше водою от суши отсечено, друг за дружку держимся.

Разморенные и усталые, пропустив обедню, воевода и архимандрит возвратились в монастырь. В трапезной их давно Ждало обильное угощение, к тому же и гость, и хозяин походили друг на друга чревоугодием. Утолив голод, Апраксин похвалил кушанья, откинулся на спинку стула.

— Жалуешь ты меня, отче, сверх чина, а ведь мне пора бы и на службу, на съезжей, поди, заждались дьяки.

— Дьяки подождут, воевода, когда у нас еще гостить приведется. А мы тебя завтра особой семушкой попотчуем, на потаенных озерках сети забросили.

Разомлевший Апраксин, подремывая, согласился…

Отслужив вечерню, архимандрит, пока не стемнело, повел воеводу в одну из башен. Апраксину не терпелось посмотреть пушечное вооружение монастыря. Протиснувшись по узкой винтовой лестнице на орудийную площадку, воевода со знанием дела осмотрел тридцатифунтовые пушки. Ощупью, изнутри проверял поверхности стволов, осматривал запальное устройство, знакомился с устройством наведения пушек на цель. Орудия понравились. Посмотрел на клеймо:

— И где отливали-то пушки?

— Недалече, воевода, в Олонце, поначалу-то из Голландии везли.

— Добрые стволы.

— Дело покажет, — усмехнулся Фирс, кивая на закат. — Швецкие-то недалече нашу земельку прихватили.

«Святые отцы, а о делах боевых не забывают, — удивился про себя Апраксин, — не чета нашим, московская церковная братия жирком обросла».

За ужином засиделись, беседовали попросту о житье-бытье. Больше рассказывал архимандрит. Как-то вскользь Апраксин похвалил Афаласия.

— Блюдет службу ваш архиепископ строго, по уставу, не пропускает ни одну литургию, — заметил Федор, — благочестивый ревнитель веры нашей.

Фирс загадочно улыбнулся, разглаживая бороду, подлил вина воеводе.

— Так оно и есть, воевода. Твердо наш отче за веру стоит, даром, что ему пришлось через иное испытание в младости пройти.

Собеседники, не чокаясь, отпили вина.

— Сам-то владыко Афанасий, в миру Любимов, из раскольников произошел. — Фирс не торопился, спешить некуда. — Родители евонные — сибиряки, не приняли Никона учения, в старом обряде остались. А владыко-то пристрастился к истинной вере, семью покинул, сбежал из родительского дома, в патриаршую школу в Москву подался.

Апраксину открывалась незнакомая сторона жизни архиепископа Холмогорского.

— После в монахи постригся, стал игуменом в Тобольском монастыре. Патриарх Иоаким в нем души не чаял, к себе приблизил.

Фирс, помолчав, добавил:

— Умен, словоохотлив по уму, книги церковные сочиняет.

В полумраке трапезной неслышно появился монах, зажег свечи, слюдяные оконца давно потемнели.

— В ваших-то местах старую веру почитает кто? — прервал молчание Апраксин.

— Такое враз не исчезает, воевода, — вздохнул Фирс. — Пожалуй, еще не одно колено прежние обряды блюсти станет, а быть может, и веками не сгинут они. Вона Аввакум со товарищи на костре за ту веру животы положили.

Как-то раньше не задумывался Апраксин над этим, в Москве о старообрядцах вспоминали редко, разве что в торговых рядах, среди стрельцов.

— Того более, — словно читая мысли собеседника, рассуждал Фирс, — в наши края из Москвы, Твери, Рязани, других уездов уходят семьями да деревнями, селятся скитами по глухим лесным чащобам. Поди-ка их сыщи.

— Коим образом живота-то не лишаются, изгоями-то живут?

— Русичи живучи, воевода. Корчуют леса, пашню разделывают, хлебушко сеют, скотину разводят. — Фирс, что-то вспомнив, оживился: — Да что говорить. Не одни смерды в скиты уходят. Вона на Выге-реке супротив нас, на Двинском берегу, князь Мыщецкий с братьями осел. Деньгами богат, все отдает в общий котел. Именуется нынче Андреем Денисовым, муж ученый и умный…

Апраксин уже не жалел о своей поездке на Соловки. «Где, как не в общении людском, истину прознаешь», — размышлял он.

Разбудил его архимандрит рано, в предрассветных сумерках.

— Прав ты, воевода, оказался, пора тебе отчаливать. В ночь ветер переметнулся к западу, как раз тебе попутный. По нашим приметам, к северу он завернет не сегодня-завтра. Бурю предвещает.

Наскоро позавтракав, Апраксин прощался с Фирсом, благодарил.

— Не за што, — отнекивался Фирс, — корзинку-то семги тебе ужо загрузили на гукор…

Небо с самого утра затянуло хмурой, скорой пеленой. Похолодало, ветер заметно крепчал на глазах, а на западе темный небосвод угрюмо навис над горизонтом.

Возвращались знакомым курсом, к вечеру подошли к Унским рогам, и сверху заморосило. Ночью воевода проснулся от качки. Гукор, подталкиваемый быстрыми волнами, рыскал, слегка переваливаясь к северу, и крупные капли дождя затарабанили по палубе.

Распахнув дверцу, Апраксин всматривался в задернутые косым дождем знакомые берега. Накинул кафтан и, держась за что попало, по скользкой палубе направился на корму. Кормщик, чуть пригнувшись, то и дело поглядывал на вздувшиеся, отяжелевшие от ветра паруса, косил глазом на берег.