Востоке» творится что-то ужасное, хотя впоследствии немецкое общество отказывалось это признать. Геноцид евреев на всей оккупированной территории Европы, их методичное и систематическое истребление было покрыто мраком тайны. Но как безжалостно проводится депортация еврейских соседей, знали не только те, кто наблюдал за этим из окна, но и тысячи тех, кто заключил выгодные сделки в рамках «ариизации» или переехал в более просторные квартиры. Об этом наверняка задумывались и те, кто, к примеру, на еженедельном базаре в гамбургском порту покупал подержанную утварь, принадлежавшую прежде евреям[204].

Информацию о массовых расправах и (правда, реже) о лагерях смерти приносили солдаты, приезжавшие на побывку, или отправленные в тыл раненые. В одном только Освенциме сотни женщин неделями каждое воскресенье посещали служивших там мужей-эсэсовцев, а колония немецких переселенцев в строящемся «образцовом городе Аушвиц» постоянно жаловалась на запах, исходивший от перегруженных крематориев[205].

Тесная связь изгнания, депортации, войны и геноцида делала не только вермахт и оккупационную администрацию, но и функциональные элиты «на внутреннем фронте» соучастниками преступлений в гораздо большей степени, чем можно предположить, сосредоточив внимание на непосредственных исполнителях. При этом верхушка режима воспользовалась к своей выгоде свойственным современному индустриальному обществу разделением труда и ответственности, позволявшим вытеснить геноцид евреев из сознания даже тем немцам, которые в качестве чиновников, инженеров, техников или железнодорожников выполняли свою часть (сама по себе она зачастую казалась незначительной) «ужаснейшей задачи» (слова Гиммлера) или узнавали о ней.

Немалую роль сыграла также невообразимость происходившего. Систематическое, поставленное на поток истребление как минимум 5,29 млн человек (а предположительно свыше 6 млн)[206] единственно по «причине» их якобы «кровно-расовой» инородности казалось настолько невероятным в самом прямом смысле слова, что это заставляло и мировую общественность сомневаться — даже в свидетельствах очевидцев, которым удалось выбраться живыми из лагерей смерти[207]. Столь чудовищное преступление, как показывают исследования, посвященные степени информированности и реакции союзников по антигитлеровской коалиции, как будто не умещалось в сознании наций и их политических элит, ибо выходило далеко за рамки того, что они желали знать и во что могли поверить[208]. Понадобились военная победа над Германией и освобождение последних уцелевших, чтобы сложилось первое представление о событиях, которые впоследствии получат общее название «Холокост».

Тотальная война и распад режима

Дважды, в феврале 1943 г. и в июле 1944 г., режим объявлял «тотальную войну». Но шансы на скорую «окончательную победу» рухнули уже в первую зиму военных действий на Восточном фронте. Год спустя, после гибели 6-й армии под Сталинградом, всем стало очевидно, что в войне произошел перелом. О «тотальной победе», которую Геббельс в середине февраля 1943 г., выступая в Берлинском дворце спорта, обещал в награду за еще одно, очередное, усилие, давно не могло быть и речи. Кто этого не знал, тот, по крайней мере, догадывался. И все же многим немцам хотелось верить «маленькому доктору», поскольку правда казалась непереносимой. Настал час министра пропаганды. Человек, который годами следовал в кильватере политического развития и из-за личных скандалов пару раз почти исчезал с горизонта, теперь понадобился — тем более что фюрер начал сторониться своего народа.

Первые ряды, в которые Геббельс вернулся во второй половине войны, заметно изменились. После побега в Англию в 1941 г. Гесса — давно не пользовавшегося особым влиянием заместителя фюрера — на его место пришел Мартин Борман и, занимая номинально подчиненную должность, завязал с фюрером необычайно близкие отношения. А Герман Геринг, официально назначенный преемником фюрера в начале войны, стал терять влияние на военно-экономическую политику. Это выразилось уже в создании рейхсминистерства вооружений и боеприпасов во главе с Фрицем Тодтом в феврале 1940 г. Ставший министром вооружений после гибели Тодта в авиакатастрофе в феврале 1942 г. Альберт Шпеер еще сильнее склонил чашу весов не в пользу Геринга. Престиж «рейхсмаршала» неумолимо падал — в основном из-за неудач его авиации. В области внутренней политики, все больше сводившейся к террору и насилию, верховенство Гиммлера не подлежало сомнению задолго до его назначения министром внутренних дел взамен Вильгельма Фрика, переведенного в протекторат Богемия и Моравия.

Гиммлер, Шпеер, Борман, Геббельс, да еще начальник рейхсканцелярии Ганс-Генрих Ламмерс в качестве посредника между остальными министерствами и государственным аппаратом — такой состав верхушки режима во второй половине войны символизировал прогрессирующий распад рационально упорядоченных структур власти и принятия решений. Конечно, Третий рейх никогда не был строго организованным сверху донизу «государством фюрера», о построении которого всегда говорил Гитлер, но теперь основные властные комплексы ощутимо тянули в разные стороны. Пока фюрер вникал в детали ведения войны, власть канцелярий и особых уполномоченных, во многом конкурировавших друг с другом, росла. Национал-социалисты как будто вернулись к тому, с чего начинали: к пропагандистской активности, непредсказуемости перманентного «движения» и институциональной перестройки, кровожадной агрессивности мышления в категориях «друг — враг» — все это снова вышло на первый план, но имело иные последствия, чем во «время борьбы».

Геббельс показал особенно впечатляющий пример такого обратного превращения. Конечно, во Дворце спорта он выступал перед избранной публикой, но, в отличие от фюрера, его не пугали контакты с людьми.

Напротив, перед общественностью Геббельс отказывался от позы рейхсминистра и с видимым удовольствием вновь вживался в полупролетарскую роль гауляйтера Берлина. Военный социализм, который проповедовал теперь пропагандист стойкости, пробуждал воспоминания о его происхождении из левого крыла НСДАП. Его по сути квазирелигиозные призывы к жертвам, исполнению долга и солидарности венчались восхвалением разрушений, вызванных бомбежками, как желанного освобождения от «балласта цивилизации»[209]. В результате бомбовой войны, выносил вердикт Геббельс, наконец пали последние классовые барьеры.

Война и ее последствия действительно гораздо успешнее, чем предшествующие годы национал-социалистического господства, сгладили множество социальных, культурных и региональных различий. Но верно было и то, что горести и тяготы войны обрушивались отнюдь не равномерно на все группы населения. Союзники совершали воздушные налеты главным образом на крупные города, сельская же местность в глубине рейха до последних недель войны оставалась нетронутой; от рабочих военных заводов требовали гораздо больше, чем от служащих контор и административных учреждений; на Восточном фронте погибали быстрее, чем на Западном. Несмотря на обязательства по госпоставкам, наложенные на крестьян под угрозой суровых штрафов, и титанические усилия по распределению продовольствия, семьи рабочих в промышленных агломерациях страдали от начавшегося весной 1942 г. урезания пайков куда в большей степени, чем жители маленьких городков и деревень. Впрочем, особенно туго приходилось тем, кто стоял вне «народного сообщества» и кого поэтому дозволялось эксплуатировать совершенно безжалостно, — заключенным концлагерей, военнопленным и так называемым иностранным рабочим. Политика «трудового использования» этих групп как раз и показывает, что выделявшееся геббельсовской пропагандой различие между фазой «блицкрига» и