а сумерки зимней рани

темнее больной герани.

И мертвые ждут рассвета

за дверью ночного бреда.

И дым пеленает белый

долину немого тела.

Под аркою нашей встречи

горят поминально свечи.

Развейся же тенью милой,

но память о ней помилуй.

Хочу уснуть я сном осенних яблок

и ускользнуть от сутолоки кладбищ.

Хочу уснуть я сном того ребенка,

что все мечтал забросить сердце в море.

Не говори, что кровь жива и в мертвых,

что просят пить истлевшие их губы.

Не повторяй, как больно быть травою,

какой змеиный рот у новолунья.

Пускай усну нежданно,

усну на миг, на время, на столетья,

но чтобы знали все, что я не умер,

что золотые ясли – эти губы,

что я товарищ западного ветра,

что я большая тень моей слезинки.

Вы на заре лицо мое закройте,

чтоб муравьи мне глаз не застилали.

Сырой водой смочите мне подошвы,

чтоб соскользнуло жало скорпиона.

Ибо хочу уснуть я – но сном осенних яблок —

и научиться плачу, который землю смоет.

Ибо хочу остаться я в том ребенке смутном,

который вырвать сердце хотел в открытом море.

Огонь и гипс

безжалостной пустыни,

была ты в сердце влагой на жасмине.

Огонь и блеск

безжалостного неба,

была ты в сердце шелестами снега.

Пустырь и небо

руки мне сковали.

Пустыни неба

раны бичевали.

Я не раз затеривался в море,

с памятью, осыпанной цветами,

с горлом, полным нежности и боли.

Я не раз затеривался в море,

как в сердцах детей я затерялся.

Нет ночей, чтоб отзвук поцелуя

не будил безгубые улыбки.

Нет людей, чтоб возле колыбели

конских черепов не вспоминали.

Ведь одно отыскивают розы —

лобной кости лунные рельефы.

И одно умеют наши руки —

подражать корням захороненным.

Как в сердцах детей я затерялся,

я не раз затеривался в море.

Мореход слепой, ищу я смерти,

полной сокрушительного света.

Хочу спуститься в глубь колодца,

хочу подняться лестницей крутою,

чтобы увидеть сердце,

ужаленное темною водою.

Теряя силы, бредил мальчик

в венке из инея и крови.

Ключи, колодцы и фонтаны

клинки скрестили в изголовье.

О, вспышки страсти, всплески лезвий,

о, белой смерти пение ночное!

О, желтый прах сыпучего рассвета

среди пустыни зноя!

Один на свете, бредил мальчик

с уснувшим городом в гортани.

Прожорливую тину заклинало

приснившихся фонтанов бормотанье.

Агония дугою выгибалась

и, выпрямляясь, холодела.

Сплелись двумя зелеными дождями

агония и тело.

Хочу спуститься в глубь колодца,

и черпать смерти снадобье густое,

и впитывать ее замшелым сердцем,

чтобы найти пронзенного водою.

Я захлопнул окно,

чтоб укрыться от плача,

но не слышно за серой стеной

ничего, кроме плача.

Не расслышать ангелов рая,

мало сил у собачьего лая,

звуки тысячи скрипок

на моей уместятся ладони.

Только плач – как единственный ангел,

только плач – как единая свора,

плач – как первая скрипка на свете,

захлебнулся слезами ветер

и вокруг – ничего, кроме плача.

В Тамарите – сады и своры,

и собаки свинцовой масти

ждут, когда опустеют ветви,

ждут, когда их сорвет ненастье.

Есть там яблоня в Тамарите,

грозди слез ее ветви клонят.

Соловей там гасит рыданья,

а фазан их пепел хоронит.

Не печалятся только ветви —

одного они с нами склада:

вдождь не верят и спят так сладко,

словно каждая стала садом.

На коленях качая воду,

ждали осени две долины.

Шло ненастье слоновьим шагом,

частокол топча тополиный.

В Тамарите печальны дети,

и всю ночь они до восхода

ждут, когда облетят мои ветви,

ждут, когда их сорвет непогода.

Видеть тебя нагой – это вспомнить землю.

Ровную землю, где ни следа подковы.

Землю без зелени, голую суть земную,

замкнутую для времени: грань алмаза.

Видеть тебя нагою – постигнуть жажду

ливня, который плачет о хрупкой плоти,

и ощутить, как море дрожит и молит,

чтобы звезда скатилась в его морщины.

Кровь запоет по спальням и станет эхом,

и тишину расколет клинком зарницы —

но не тебе дознаться, в каких потемках

спрячется сердце жабы и сон фиалки.

Бедра твои – как корни в борьбе упругой,

губы твои – как зори без горизонтов.

Скрытые в теплых розах твоей постели,

мертвые рты кричат, дожидаясь часа.

Жасмин и бык заколотый. Светает.

Булыжник. Арфа. Карта. Полудрема.

Быком жасмина девушка рядится,

а бык – исчадьем сумрака и рева.

Будь это небо маленьким ребенком,

полночи бы жасмином расцветало

и бык нашел бы синюю арену

с неуязвимым сердцем у портала.

Но это небо – стойбище слоновье,

жасмин – вода, не тронутая кровью,

а девушка – ночной букет забытый,