Бабка здесь же ретировалась от окна, вздыхая, а я радовалась: очередную атаку успешно отразила.

В душе я немного завидовала, но сдерживалась, вида не подавала и, когда девчонки набегали на Лилькину квартиру с новыми тряпками, старалась сразу улизнуть. Не хотелось мне мерить чужие шубки, платья, шляпки. Они могли часами возиться с этими шмотками, меняться ими, потом намажутся, как чучела, и идут красоваться перед военными училищами. Женихов искать. Женихи все больше из Азии и Африки, дети разных народов. Сколько их – не сосчитать. Шныряют повсюду. Иногда на остановке черно, в трамвай сквозь строй этих курсантиков не пробиться, гулять едут. Когда же они учатся?

У нас с Галкой поджилки тряслись, когда они лезли познакомиться. Черт знает, что у них на уме. Рога тая сразу начинала энергично жестикулировать, в ход шел великий и могучий, благо обучились в нашем дворе. Действовало, дрейфливых загорелых кавалеров как ветром сдувало. А на страшилку вроде «я сейчас патруль позову» никакой реакции. Видимо, усвоили, что на нашей 6-й станции Фонтана сколько ни горлань, ни одна милиция не услышит.

Нет, мы лучше с Галкой и Танькой в своих задрипанных пальтишках мотанём в горсад или в другие злачные места, если юл одно, в единственное кафе-мороженое на Дерибасовской. Там своё кодло, там собиралась настоящая одесская юная шпана, дети коммуналок и одесских трущоб с Молдаванки и Пересыпи. Никого не интересовало, кто твои родители и откуда ты сам. Главное, чтобы не выпендривался и не корчил из себя графа Монтекристо. Сколько у кого было денег, столько вынималось из карманов и сбрасывалось в общую кучу на кофе, фруктовое мороженое, поскольку оно стоило копейки, самое дешевое столовое вино, которое пили по очереди из горла. Здесь же крутились мальчики – форцари. У них всегда можно было купить жвачку, американские сигареты. Они демонстрировали заграничное шмотьё, которое нам было не по карману И это были не тряпки соцлагеря, а настоящие Америка, Франция, Италия. По доброте душевной фарцовщики могли дать примерить клёвый прикид. Этого мы с Галкой не делали никогда. Самое большее, что себе позволяли, так это подобрать пустую пачку из-под «Мальборо» и напихать в неё дешевых отечественных сигарет. А потом с форсом доставать небрежно из портфеля или сумочки, якобы что-то ища. Разыгрывали на публике понты.

Часто, сдвинув несколько скамеек, просто сидели, болтали, травили анекдоты, а если кто приносил гитару, то под нее орали блатняк, особенно попу лярна почему-то была песня про девочек Марусю, Розу, Раю и примкнувшего к ним Костю – Костю шмаровоза. Шмаровозами были довольно симпатичные молодые люди, одетые по последнему писку моды. По импортным транзисторам ребята ловили клевую музыку. Турция через свои трансляторы вещала непрерывно, через море она долетала без помех. Наши глушилки вражьих радиостанций музыку не трогали, забивали речевой эфир, неважно, о чем они болтали, какую бы чушь ни несли. Да мы и не слушали и не понимали.

Девчонки в этих компаниях делились на две категории: «да» и «нет».

Девочки из разряда «да» внешне ничем не отличались, но вокруг них всегда крутились мальчишки, которые за них платили, их провожали. У них дела были и с фарцой, и со шмаровозами, и взрослыми мужиками. От этих девиц мы с Галкой и Татьяной старались держаться поодаль, сами причисляя себя к девочкам «нет». Да и, по правде говоря, никто ничего особо не предлагал, считая, что не доросли еще до серьезных дел. Наслушались, пошлялись и шлендрайте домой в свои пустынные и тёмные фонтанские высылки.

Я шлендрала и ругала себя, что теперь так придется напрягаться, чтобы сделать уроки, и вообще, какого черта меня потянуло туда. Галке хорошо, она уже всё выучила, пока я мордовалась у мамы на работе. Теперь придёт домой, умоется и дрыхнуть будет. А у меня в тетрадях ещё конь не валялся, а столько задано. И еще КВН или «Кабачок 13 стульев» хочется посмотреть у Лильки по телеку, себе до сих пор не купили, да и денег лишних нет, к зиме что-то надо прикупить. А там к весне, купальник к лету, туфли к осени.

Бойкот дома продолжался. Костер вражды сначала тлел, затем, когда этот хлюпик, который тяжелее своей флейты в руках больше ничего не держал, подлил зловонного масла в огонь, забушевало пламя. Однако я чувствовала, мама и бабка готовы уже сдаться, подлизывались, заговаривали со мной. Но Алка сдерживала их порыв к обоюдному миру. Придёт с работы, нажрётся и разляжется на своей тахте, кроссворды разгадывает и молчит. А как мне хотелось есть. Кишки орут на всю ивановскую, а я терплю, держу марку. Опять забыла на ночь тайно купить себе булочку. Мама специально поставила вазу с фруктами ко мне на письменный стол, и они, подлые, ароматно пахнут, нету сил, слёзы и слюни текут, так мне себя жалко. Но рот на замке, закаляю характер. Внутренний голос: и кому это нужно?

Сегодня, когда я вернулась домой, неожиданно застала маму с Алкой. Они меня не заметили и ругались напропалую в мой адрес. Мама уже была на моей стороне, защищала меня. Алка отвечала, что мы доиграемся и эта дура принесёт в подоле всем подарочек, если моё воспитание пустить на самотёк. А потом будет, как ты на рынке в своей мясоконтрольной, корячиться всю жизнь. Мама не выдержала и напустилась на Алку что толку от твоего института, для чего ты его кончала, чтобы просиживать все вечера на этой тахте? Лучше свою жизнь устроила бы, к тридцати приближаешься, пора бы мужа заиметь и детишек, а то так одна и останешься.

– Меня моя жизнь вполне устраивает, и не вмешивайтесь, я не желаю больше говорить на эту тему.

Нужно ретироваться, пока меня не обнаружили, иначе эти разъярённые львицы порвут меня на куски. Вернулась попозже, прихватила учебники на кухню, загрызая богатые знания чёрствой булкой, которую в Одессе назвали за глаза «хрущёвским лакомством». Потому что пекли у нас хлеб при Хрущёве из чего хочешь, только не из пшеницы. Галке Глазман из нашего класса мальчишки этой трёхкопеечной булкой сильно губу разбили. Случайно, конечно, перебрасывали ее, как мяч, и попали в Галку. Она от боли взвизгнула, с трудом кровь остановили. Вот такой в Одессе хлеб был.

Битву, в конце концов, я выиграла, первый раз отстояла своё право на полную, ну, почти полную, свободу действий. Однако заплатила это лишением и без того скудного гардероба одежды. На вешалке одиноко висела моя школьная форма. Все остальное Алка в ярости изорвала, в разговоре со мной перешла на официальный тон. Прежние доверительные отношения между нами прекратились. Свои личные секреты я ей больше не доверяла.

Яблоком раздора по-прежнему оставалась музыка, и не нашлось своего Тиля Уленшпигеля, который уничтожил бы его своей меткой стрелой. Наконец-то мне удалось им объяснить, что ничего у меня не выйдет. Мама с бабушкой это давно поняли, а Алка упрямилась, она во всем была такая, и переубедить ее было невозможно: я так считаю – и все. Первые два года, как мне купили пианино, еще наблюдались какие-то успехи, но потом мое продвижение к вершинам искусства затормозилось. Не то чтобы медведь совсем наступил мне на ухо, нет, способности какие-то проявлялись, просто я охладела, а главное – усидчивость, которую требовала музыка. Вот с ней возникала большая проблема. Я жила с шилом в одном месте. Сама себе удивляюсь, как села за эти заметки.