Светка? Она, должно быть, едет в этот момент с работы домой, купив по пути себе на ужин пачку сосисок, если я позвоню ей, то мы можем устроить вечер катаний по московским улочкам, или поехать куда-нибудь купаться, дождавшись, когда схлынут пробки. Нет, пустота.

Руслан? Он, скорее, все-таки Женькин друг. Я бы с удовольствием поболтала с ним и с его красавцем Антоном. Но не сегодня. Можно было бы сходить втроем в какой-нибудь клуб, потанцевать. Я мысленно прокрутила несколько фраз из наших возможных диалогов и перешла к следующим именам в длинном списке мобильника.

Два Женькиных номера я пролистнула, не глядя, мне не хотелось даже думать о том, где она сейчас, чем занимается. Мы не виделись три недели, после возвращения из Хорватии мы, как большие девочки, спокойно провели вместе ночь, пообедали в японском ресторане днем, обсудили вскользь какие-то ничего не значащие планы. И я уехала, оставив ее, как мне показалось, в хорошем настроении: смеси легкого сожаления и облегчения. Потом мы созванивались еще несколько раз, снова ссорились, едва коснувшись наших вечных больных тем, потом я просто перестала брать трубку, а она впервые за год наших отношений перестала быть настойчивой. Я ничего не знала о ней. Я отвыкала. Она, по-видимому, тоже. Мне не хотелось думать об этом.

Еще несколько имен. Знакомые, хорошие, приятные люди… Пустота. От чего я пытаюсь убежать? От кого?

В девять вечера я уселась на качели, старые, скрипящие качели во дворе многоэтажки. Когда-то, сто лет назад, я крутила на таких же вот качелях «солнышко», сам этот момент запомнился мне детально и ярко, это был мой личный детский подвиг. Большие девчонки из моего двора, живущие в общежитии напротив, две пятиэтажки, разделенные узким пространством, в котором в тот вечер решались почти что судьбы мира. Девчонок было трое, старше меня лет на пять-шесть, они, тем не менее, брали меня, семилетнюю в свои боевые игры. Тем летним вечером мне предстояла проверка на вшивость, Ленка, главная в дворовой компании заводила, старшая в многодетной семье (восемь детей, мал мала, мать, не вылезавшая из запоев) стояла напротив красных скрипучих качелей и уговаривала меня крутануться, доказывая, что это совсем не страшно — крутить солнышко. Или «солнышком», не помню. Мне было страшно до желудочной колики, до потемнения в глазах.

Вокруг потихоньку собиралась любопытствующая детвора. Мой авторитет во дворе был не то что серьезным, но он был, я обыграла Санька из четвертого подъезда в пробки, а ему уже стукнуло тринадцать. Я могла подраться, выругаться матом, и знала наизусть несколько похабных стихотворений и песен «про это». Я умела кувыркаться на турнике и зимой скатываться с высокой деревянной горки, щедро залитой льдом, стоя на ногах.

Оставалось солнышко.

Я встала на качели и начала раскачиваться, вцепившись руками так, что, казалось, их намертво сведет судорогой. Выше. Еще выше. Перед глазами поочередно мелькали то земля, то ветки деревьев, то синее, начинающее темнеть, небо. Больше всего я боялась, что кто-то из девчонок начнет раскачивать качели. Еще выше. Картинка куда-то исчезла, я почти перестала соображать от ужаса, ощущать тело, только скрип, съезжающий с верхней ноты вниз резкий звук. Еще выше. Почти. Не хватило, наверное, нескольких сантиметров. Еще, последнее усилие негнущихся уже коленок. И — рраз. Перевернулась. Не упала.

Я сделала это всего один раз, когда качели остановились и я с трясущимися от напряжения и страха руками сошла на землю… Нет, конечно, Ленка сказала, что я — молодец. И, правда, не так и страшно оказаться в какой-то момент головой вниз. Но мир не изменился.

Я не чувствовала ни гордости, ни радости, только облегчение от того, что мне никогда больше не нужно будет этого делать. Что все позади. На ужин в тот вечер были котлеты. Засыпая, я думала о ядерной войне, шел восемьдесят четвертый год, разгар антагонизма СССР и Запада. Я бы никогда не запомнила тот день, если бы не качели.

— Поднимешься? Или так и будешь там сидеть? — силуэт Киры на лоджии разговаривал со мной по телефону.

— Сейчас, — ответила я, понимая, что уже не хочу никуда подниматься. Что снова хочу уплыть.

Лифт доверчиво доставил меня наверх.

— Это — нормально, что ты ушла утром, ты и не должна была ничего мне объяснять. Я все понимаю. Я не спала, когда ты уходила. Я не спала, когда ты лежала рядом с открытыми глазами. Зачем вмешиваться? Я почему-то тебя чувствую. Поэтому я решила сегодня вечером остаться дома. И не звонить тебе первой. Единственное, что меня беспокоило, что ты будешь чувствовать вину, или, может быть, смущение. Ну, из-за того, что ушла, не попрощавшись. Но ты вернулась. И, как мне кажется, я понимаю — почему.

— Давай посмотрим телевизор, хорошо? — мне хотелось именно этого. Не говорить, потому что я не знала, что сказать. Не спрашивать, потому что ответы не должны были быть той информацией, опираясь на которую, я бы могла принимать решения. Я просто жила, и только через действия, через поступки, отметая на ходу то, что казалось лишним, я понимала, что мне действительно хочется. Сейчас мне хотелось лежать рядом с Кирой и смотреть телевизор. Или не смотреть.

— Хорошо, хочешь поваляться? — это было Женькино слово, точнее, понятие, введенное в мою жизнь Женькой. Я не умела валяться еще год назад. Не глядя в мерцающий ящик напротив, не разговаривая, не занимаясь сексом, не целуясь. Просто лежать рядом непонятно зачем. Я все время пыталась встать и что-то сделать, налить чай, выкурить сигарету, куда-то пойти. Тогда Женька была крайне удивлена тому, что я никогда раньше, до нее, не проводила время таким вот образом. Вспомнив об этом, я ощутила легкую тошноту. Легла на тахту, скинув тапочки, шлепнувшиеся со стуком на паркет, и закрыла глаза.

— Логично, — констатировал голос рядом. — Это называется смотреть телевизор.

Я уткнулась ей в шею, отметая возникающие непрерывной чередой параллели сравнений: запах, ощущения, губами — кожи, телом — тела. Глаза не открывались, немного щипало в носу от острого желания расплакаться.

— Так, — она укутала меня пледом, очень мягким, своевременным, несмотря на жару, не до конца еще погашенную наступившим вечером. — Отдыхай.

Вдох — выдох. Еще раз. Глубже. Реже. Спокойней. Я приоткрыла глаза, уткнувшись взглядом в татуировку на шее. Закрыла глаза. Еще вдох. Выдох.

Может быть, мне остаться с ней? Я даже не знаю, где сейчас, в этот момент Элина. Где она была вчера ночью? Живут ли они вместе, или, может быть, расстались. Я не знаю, что чувствует этот родное и чужое одновременно существо, так бережно обнимающее меня в сиреневой темноте большой квартиры. Я не знаю, о чем она думает в этот момент, когда проводит пальцами по моему лицу, как незрячий человек, угадывая, опознавая черты. И сейчас, когда она с коротким выдохом целует меня в макушку, сильно сжав в объятьях, как будто она очень долго хотела именно этого. И сейчас, когда она расстегивает поочередно пуговицы моей рубашки снизу вверх. И в этот момент, когда наши губы соприкасаются. Я не знаю, что происходит в ее мире. В моем происходит что-то, что, наверное, должно было происходить, но не сейчас. Не в этот момент. Или раньше, больше года назад, вместо молчания на скамейке у Чистых прудов. Или позже, много позже, когда мне захочется открыть глаза, а не зажмуривать их еще сильнее.