— Жаркое из оленя, миноги из Сицилии, дикие голуби, приправленные свининой, иерихонские финики, изюм и яблоки, сваренные в меду, мой господин, — точно таким же тоном с ним разговаривала Вития в присутствии его матери. Когда же они оставались одни, голос Витии становился гораздо эмоциональнее и глубже.

Марк смотрел на изящную форму губ Хадассы, ее удивительно нежную шею, на которой был виден сильный и частый пульс, а затем снова взглянул ей в глаза. Она не двигалась, но он чувствовал ее отчужденность. Неужели она смотрела на него как на льва, считая себя жертвой? Он не хотел, чтобы она его боялась.

— Ты отправишься с Юлией в Капую?

— Да, мой господин.

Марк испытал что–то похожее на утрату, и это показалось ему неприятным. Он поднял руку и жестом дал понять, что она свободна.

— Она такая дурнушка. И зачем твоя мать определила ее служить Юлии?

Дурнушка? Марк снова посмотрел на Хадассу, когда та заняла прежнее место у стены. Да, определенно, она не красавица. Скромная, незаметная. И все же в ней была какая–то красота, которую он не мог определить. Что–то, что выходило за рамки чисто физического восприятия.

— В ней нет никакого тщеславия.

— Как у всех рабов.

— И у твоей эфиопки тоже? — сухо спросил Марк.

Октавия почувствовала укол и решила переменить тему. Принявшись снова за гусиную печень, Марк перестал слушать, что говорит Октавия. Ее мысли были теперь заняты зрелищами. О некоторых гладиаторах она знала достаточно много… может быть, даже слишком много. Уже через несколько минут она снова наскучила ему, и он стал прислушиваться к разговорам сидящих вокруг гостей, но к виноградникам и садам Клавдия у него тоже не возникло особого интереса.

Пир тем временем продолжался, и Марк стал наблюдать за тем, как Хадасса убрала блюдо со свининой и принесла блюдо с жарким из оленя, поставив его перед Юлией и Клавдием. Никто не обращал на нее никакого внимания, кроме Марка, а он чувствовал ее присутствие всем своим существом.

Может быть, ему было скучно и он хотел как–то развлечься? Отвлечься во что бы то ни стало? Или в этой девушке действительно было что–то необычное, неуловимое для простого глаза? Как бы то ни было, но всякий раз, когда она появлялась, Марк не мог отвести от нее глаз.

Когда она убирала блюдо со стола, он смотрел на ее сильные и в то же время изящные руки. Когда она отходила, он смотрел на ее движения, полные грации. За шесть месяцев, проведенных в их доме, тощая девочка из Иудеи превратилась в молодую женщину с красивыми и таинственными темными глазами.

Марк знал, что Хадасса примерно такого же возраста, что и Юлия, следовательно, ей примерно пятнадцать–шестнадцать лет. Какие же мысли овладели ею, когда она наблюдала за этим свадебным пиром? Мечтает ли она о собственном муже, собственной семье? Рабы, прислуживающие в семьях, редко вступают в брак. Есть ли среди рабов в их доме кто–нибудь, кто заинтересовал бы Хадассу в этом смысле? Единственный иудей, кроме нее, здесь только Енох, но он ей в отцы годится. Других иудеев отец убрал из дома в загородное имение.

Хадасса поправила блюдо перед Юлией, сделав это ненавязчиво и в то же время удобно для своей хозяйки. Когда она наклонилась, Марк посмотрел на ее щиколотки и маленькие ноги, обутые в сандалии. Он закрыл глаза. Эта девушка пережила гибель своей страны, гибель своего народа. Она прошла тысячи миль по самым страшным местам империи. Она видела и испытала столько, что он не мог этого представить, как ни старался.

Тихая музыка начинала действовать ему на нервы. У него не выходило из головы то обстоятельство, что Хадасса отправится в Капую вместе с его сестрой. Неужели для него это так важно? Кто она ему, как не рабыня в доме его отца, которая прислуживает его сестре?

Затем танцевала Вития, которая отвлекла Марка своими волнующими движениями и стремительным вихрем цветного покрывала. Она прошла мимо Друза, приостановилась возле Флакка, не сводившего глаз с уже изрядно подвыпившей невесты. Марк был мрачен. Мысли о сестре и ее муже, который намного старше ее, явно не внушали ему оптимизма; а мысль о том, что теперь он не увидит и тихой Хадассы, вообще вгоняла его в депрессию.

Музыканты продолжали играть, а к столу тем временем подавали последние блюда — сладкую выпечку и финики с орехами.

Именно в своем доме Марк чувствовал себя полностью беззащитным. Он по–прежнему находился под покровительством своего тиранического отца; он был сыном, а не мужчиной, обладающим всеми правами римского гражданина. Он хотел идти по жизни своим путем, что приводило к постоянным перебранкам с отцом, и хотя Марк знал, что смерть когда–нибудь сделает его победителем, ему такая победа была вовсе не нужна.

Они с отцом редко ладили, но он любил отца. Они во многом были похожи, оба были сильными людьми. Децим самостоятельно прошел путь от простого моряка до процветающего торговца. Теперь у него был огромный флот. Не терпящий застоя, Марк хотел двигаться дальше. Он хотел воспользоваться всем тем, что приобрел отец, и расширить эти богатства путем дальнейших предприятий, чтобы будущее семьи не зависело ни от Нептуна, ни от Марса. Но отец идти дальше уже не хотел, несмотря на то что Марк, пользуясь теми шестью кораблями, которые отец передал в его распоряжение, уже приумножил богатства семьи. Он вложил эту прибыль в лес, гранит, мрамор и строительство. Теперь он вынашивал идею о том, чтобы вложить средства в лошадей, которые были необходимы для конных состязаний.

Когда Марку исполнился двадцать один год, он уже пользовался уважением среди своих сверстников, считался среди них самым преуспевающим. К двадцати пяти годам он превзойдет в богатстве и общественном положении своего отца. Может быть, тогда Децим Валериан поймет, что традиции и архаические ценности должны уступить дорогу прогрессу.

* * *

Хадасса, отпущенная Клавдием на этот вечер, вернулась на кухню. Она успела заметить взгляд Юлии: гнев по поводу того, что он осмелился отпустить ее служанку… а потом страх в широко раскрытых девичьих глазах.

Сейан послал Хадассу мыть посуду. Двух других рабынь он отправил убирать столы, поскольку гости стали уже расходиться.

— Я так понимаю, что тебе надо будет очиститься в чистой воде, после того как ты вымоешь посуду, — сказал он, вспоминая замечания Еноха. — Только руки, или же тебе придется омыться с головы до ног, чтобы убедиться в том, что ты по–прежнему маленькая красивая и чистая иудейка?

Услышав в его колком вопросе оттенки горечи, Хадасса закусила губу и обернулась к нему.

— Ты прости, пожалуйста, не обижайся, Сейан, — она улыбнулась ему, желая, чтобы он все понял. — Все действительно было прекрасно и пахло вкусно. Юлия и все остальные остались очень довольны.

Сейан взял в руки сосуд, который она только что вымыла, и задумчиво взвесил его в руке.

— А почему ты извиняешься за то, что он сказал?

— Енох слишком привязан к закону. Если бы он не подумал о том, что я собираюсь этот закон нарушить, он бы и слова не сказал.