В этот момент Елизавета Николаевна позвала нас обедать, я успела его предупредить, что старушка очень обеспокоена, насытится ли он сегодня. Воистину было парадно, стол уставлен до отказа, а в середине его нежные фарфоровые ландыши из ящика выглядывали, и нет-нет тонкий аромат их волновал, и прежние маленькие букетики на коленях чудились. Дима всегда в Москве при встрече приносил мне букетик ландышей, а также при моем отъезде из Москвы. Елизавета Николаевна в черном шелковом платье с белоснежными манжетами и воротничком, озабоченно оглядела мою косу и костюм, и я ей только подмигнула глазом, чего она от меня никак не ожидала.

Я и Дима были в веселом, в приподнятом… Нет, нет, не подходит. От нас просто летели брызги радости и счастья. Дима не без удовольствия пробовал все, что только ни предлагала Елизавета Николаевна. Старушка была счастлива. Я заметила, что он завладел ее старым сердцем. Когда подали землянику, можно сказать, ее коронное изобретение, Дима с его манерой смеющихся глаз и серьезным лицом заявил:

— Как, уже десерт, Елизавета Николаевна, я голоден!

Бедняжка беспомощно, растерянно опустилась на стул. «Подумать только, гость сам заявил, что голоден», — можно было прочесть на ее милом, дорогом мне лице.

— Да я же Вас предупредила, что ему и трех рябчиков мало!

Елизавета Николаевна по очереди переводила свои добрые темно-карие глаза на наши, не знаю, подходило ли это к нашему возрасту, расшалившиеся лица. Кончился извод тем, что я ее крепко обняла, а Дима, поцеловал ей руку, со свойственным только ему обаянием, сказал:

— Не правда ли, мы друзья?

Она поцеловала его в голову, и прочный мир был заключен. Просидели за столом довольно долго. После десерта пили еще кофе, и чуть ли около десяти часов (для нас деревенских время позднее) я и Дима унесли на кухню все со стола. Дом и несложное его окружение решили осматривать завтра. Мы вернулись с ним в зал. Дима взял несколько аккордов.

— Чудесный рояль, чудесный звук, чудесная акустика, все, все чудесно, и Вы смело можете себя считать чудесной волшебницей. Когда ваш Сусанин, Степан, свернул с тракта на узенькую лесную дорожку, я не мог себе представить сотой доли того, что я нашел.

Он бегло осмотрел библиотеку и вновь вернулся к роялю. Я знала, что он страстно любит музыку; наблюдая его на концертах, в опере, с удовольствием слушала его утонченную оценку, глубокое понимание, но я никак не предполагала, что он сам незаурядный пианист и берет частные уроки у профессора московской консерватории. Открытие, что мы оба музыканты-пианисты, воистину, поверьте, для нас обоих было потрясающе. Вы только подумайте, совместная работа, изучение любимых композиторов, одинаковая страсть к музыке и возможность без помехи играть дни и ночи, хоть кому может вскружить голову.

— Ах, как жаль, нет второго инструмента, — воскликнул Дима, перебирая внимательно мою нотную библиотеку.

— И очень даже ошибаетесь.

От массы впечатлений и позднего времени, было уже одиннадцать, мы решили померяться силами завтра. Я предложила Диме посмотреть лес ночью, с верхней террасы. Луна была уже на ущербе, сильно запаздывала и только что показывалась из-за ближайшего утеса. Небо мерцало миллионами звездочек-огоньков. Глаза быстро освоились с темнотой, купы деревьев и ближайшие горы все больше и больше обрисовывались. Непривычная для горожанина тишина, тишина леса, обаяние зимней лунной ночи, застывшие, опушенные снегом группы гигантов, ближайших елей с острыми макушечками и мощных сосен с пышными шапками.

Верхушки голых утесов или покрытые редким леском, как кружевом, сквозили на фоне неба, освещенного почти взошедшей луной. Я чувствовала, что Диму охватила эта торжественная, величественная красота, а тишина пела из 103-го Псалма: «Благословите Господа, все дела Его, во всех местах владычества Его, благослови, душа моя, Господа!»

Намерзнувшись, было приятно попасть в теплый дом. У Димы в комнате горела яркая лампа, большой абажур смягчал резкий свет. Постель была уже постлана, придвинут столик с водой, свечкой и электрическим фонариком и записочка приколота к подушке на видном месте: «Ванна готова». А на столе, на подносе, стояли две цветных черепушечки. Одна с простоквашей, другая с вареньем, на выбор, по нашему деревенскому обычаю, на ночь. Милая, дорогая моя старушка Елизавета Николаевна обо всем позаботилась. Дима был страшно тронут ее вниманием, почти сконфужен. Пожелав ему покойной ночи, признаюсь, с большой неохотой, могли бы проболтать до утра, сна не было ни в одном глазу у обоих, но… Но пора и спать.

— Не спускайте штор, кругом ни души, а утром в это окно ворвется солнышко, и, пожалуйста, спите дольше.

Дима стоял на пороге своей комнаты и смотрел мне вслед.

— С косенкой Вы совсем девочка.

— С «косенкой»? Это что же значит, у меня крысиный хвост?

— Виноват, с пышной косой.

И каждый раз этот изумительный, ни с чем несравнимей голос уводил меня в мир улыбки, в мир радости.

Утро было солнечное, и настроение праздничное. Предвкушение каких-то особых переживаний, только приятных, необычных, небудничных, все кругом улыбалось.

— Вы не думайте, — сказала я Диме, когда мы шли с ним по березовой аллее, по направлению к надворным постройкам, отнесенным шагов на пятьдесят от дома, — что Вы приехали в поместье, в имение. То, что Вы увидите, даже не хутор, не заимка, а все не что иное, как необходимое для домика в лесу. Никакого хозяйства здесь, кроме травосеяния, быть не может. Овес не вызревает, высоко. И с версту от города пшеница зреет. Да, по правде сказать, меня это и не интересует… А что здесь сказка — это лес, горы, озера и быстрые разговорчивые ручьи-речушки. Зимой лыжи, а летом лошади, как я Вам еще в Москве докладывала.

Немного взяло времени на осмотр несложного хозяйства. Не знаю, на самом ли деле Диме нравилось, или у него радостно все сегодня, также улыбалось и казалось ярким, солнечным, или ему хотелось сделать мне приятное, только осматривал он внимательно, вникал, расспрашивал не поверхностно, чувствовалось, не из вежливости.

— Выведи, Степан, Гнедка, — продолжала я. — Вот видите, перед Вашими рысаками, можно сказать, замухрышка. Это полукровка, наш сибирский рысачок. А Гнедко особенный, меланхолик с виду, под седлом лучшего не надо, а в упряжке не узнаете, так чешет… Ваших на полный ход на две версты хватит, а этот на пяти не задохнется.

— Выведи Пристяжку, — сказала я Степану. — Ну а эта, сами видите, тонкая, поджарая, стелется, не собьется, немножко горяча поначалу, да такая и надобна.

Дима был большой любитель лошадей, толк в них понимал. По всем правилам осмотрел Гнедка.

— Так… На пять верст, говорите, чешет и не задохнется. Интересно! — посмотрел на меня не без задорной усмешечки, хвастаетесь, мол.