к Проклятой реке и дали напиться из нее коням, женщине и напились сами. И вода в реке не отравила их, как, по преданиям, травила всех до того. И еще несколько дней они ночевали под сытым звездами небом, пока не сложили из прибрежного плитняка саклю. Они знали, здесь их искать не станут, но друг иногда скучал, потому что оставил в прежнем ауле все, кроме памяти в собственном сердце. Но в тот же год они встретили три обоза, встретили без ружья и ни о чем не спрашивали. Не о чем спрашивать тех, кто пришел к Проклятой речке. И потом друг взял к себе в дом ту, что ему приглянулась, и после уж долго не скучал. Но прошло время, и они, двое взрослых мужчин, садились у воды и скучали вместе, но вслух об этом не говорили. Потом он вставал и шел к той, что при нем никогда не плакала, уже укрощенная, уже родная, и втихомолку боролась с собственной кровью, которую им было не укротить: то ведь кровь была. Но спустя семь лет они ее все ж таки укротили, и она понесла и родила той весной, а эта вот еще не наступила, только ее, женщины, уже не было.

Вспоминалось само, но теперь трудно, упрямо…

Он вспомнил, как ее нашли в подлеске, изуродованную когтями и с перебитым позвоночником, без лица. И сейчас там было жирное пятно с блестящими гроздьями мух. А она была мягкая и тяжелая, как грязь, как мука, как неполный бурдюк, а потом отвердела и стала холодной. И была без лица. Без сына. Без него и без себя. Он не хотел вспоминать…

Он глядел на ягненка, принесенного в жертву, тот мирно щипал траву, и было тихо. Когда придет время, он почует, и почует человек, но пока что и тот и другой были спокойны. Человек говорил себе: да, я спокоен. Я сделаю все, как надо, я принесу ей его кровь. Она не сможет меня упрекнуть. Женщина не должна упрекать, а она настоящая женщина.

Он улыбнулся. Он не стеснялся своих мыслей. Им хорошо было вдвоем. Иногда даже ему казалось, что женщина – самое главное в жизни. Он ей этого не говорил. Ему нравилось ее тело, а по ночам он любил смотреть ей в глаза. Он видел их. Они бродили по тьме, как две маленькие жизни. Этого было достаточно. Они редко разговаривали по ночам.

Он задумался, почесал надо лбом, поднял палец и сказал:

– Она была похожа на гибкого стройного зверя. Хрупкая и сильная, – добавил он. Но потом неудовлетворенно поцокал языком: – Она была похожа на глоток, большой глоток, глянешь – как окатило… Или нет. Она похожа на свои пальцы. Точно. Тонкие и… И неугомонные, – он обрадовался найденному слову. – Неугомонные, вот и молчать всласть. Пальцы говорят. А губ своих стыдится. Тронет ими – будто украла, и тут же голову в сторону отдернет. Смешная. Да и много ли ей надо, – он тихонько засмеялся, – тронет – и голову спрячет. Все счастье… Или вон еще волосы. В руках держишь – как снег сухой, хоть такого не бывает. Не бывает, только у нее есть. У нее все есть… – Он довольно крякнул, в уголках глаз собрались морщинки.

Отовсюду кругом к нему сбегалась мгла. Заблеял ягненок, но человек по-прежнему негромко посмеивался и покачивал головой. Ему было хорошо, хоть он и чувствовал где-то в глубине, под самым горлом, дробно пульсирующую жилку, будто что-то забыл или потерял. Даль смешалась с близостью, наливая ее густым цветом, но его это, похоже, не тревожило. Он сидел на корточках, удобно упершись в колени, и сочно бормотал в ночи легкие слова. Ягненок опять заблеял. Человек привычно потянулся книзу, оторвал ком дерна, приподнял руку, немного выждал, занятый своим, и в рассеянности выронил ком на землю. Он будто ослеп, глаза округлились и сделались крепкими, как два ногтя. Ягненок уже почувствовал и блеял что есть мочи, потом, испугавшись пуще прежнего, прижался к твердому дереву и задрожал всем, что было в его теле. Человек не слышал. Он хитро улыбался, причмокивая губами, смолкал и ощупью продирался сквозь тягучие мысли. В голове снова стало тяжело, но сейчас это не слишком ему досаждало.

Он думал о том, как однажды повел жену к холму за мостом и, затерявшись в высокой траве от чужих глаз, нарвал маленьких голубых цветов полную ладонь. Еще было много солнца, а она смотрела ему в лицо и вся побледнела. И он подошел к ней, взял за плечи и притянул к себе. И тогда они победили ее опозоренную кровь, и она понесла.

А еще был случай, когда он лежал на выгоне и его укусила змея. Он щелкнул кнутом и перехватил ее пополам, и ему почудилось сперва со страху, что это гадюка, и он весь затрясся, ходуном заходил. Смеху-то! А потом он пришел домой и все рассказал и показал рану, а она разревелась и долго еще после не решалась коснуться его руки…

Как-то раз тоже было. Чурек пекла, а он в тесто монетку бросил, на интерес: кому выпадет. Чего гадал – к ней монетка пришла, с рожденья счастливая. Радовалась, как воробей, честное слово!

А корыто зимой расколола – злилась, как черт, губы надула и зрачками засверкала. Все потому, что он рассмеялся. Не любит неловкой выглядеть. Подвижная, прыткая такая…

Или вот солнце в ладошку ловит, будто ребенок малый. То же с огнем вытворяет. Подставит ладонь против глаз и смотрит, как ее насквозь высвечивает.

А порой задумается и, словно конь какой, даже ухом поведет. Уж что там слышит или чует – куда человеку понять! Да лишь бы ей в охотку было. Мне-то что… Женщина! И не хуже других. Иногда, правда, как из бросового ручья напилась, глаза помутнеют, и лицо белое, изменится, одичает, вроде и не в себе. Но то – несла когда. Не теперь.

А родила легко, как посмеялась. Играючи прямо родила! Сами женщины удивлялись. Чего ж, говорю, столько в себе таскала, если дело для тебя пригодней, чем миску масла сбить! Покраснеет, хоть и наедине мы, по-семейному. Видно, и вправду стыдно, что ждать заставила лет – целый ворох. Да ведь всякое бывает…

Осень вон в самой поре. Любит она осень. Осенью, говорит, жизнь тебя как за двоих соком поит. И запахами закидает, так что каждую каплю помнишь. И то верно. Вот только…

Он осекся, и слух его проснулся. Он сразу вспомнил. И почти