Первым по улицам ударил «Ньюс мэгэзин». Журнал был распродан в течение нескольких часов — читатели лезли в драку, чтобы ознакомиться с подробностями жизни девочки в подвале. Интервью изобразило более четкий портрет «жертвы», которая относилась с презрением к самому этому слову. В беседе с главным редактором журнала, Альфредом Вурмом, Кампуш сказала:

С доктором Фридрихом все в полном порядке. Он очень умный и всегда понимает, что я имею в виду. Мои адвокаты и консультанты по прессе тоже поддерживают меня наилучшим образом. Я уже всех их приняла, а они, вероятно, приняли меня. Все они классные. По крайней мере, большую часть времени.

Между моим адвокатом доктором Лански и профессором Фридрихом возникло небольшое разногласие. Один хотел, чтобы я уехала из Венской главной больницы, другой же настаивал, чтобы я на какое-то время осталась. В конечном счете мне пришлось вмешаться и убедиться, что спор улажен.

Я знала, что лечению ссора не принесет ничего хорошего. Доктор Лански хотел, чтобы я съехала, доктор Фридрих — чтобы осталась. На данный момент я пока там и остаюсь, наслаждаясь дружбой с доктором Фридрихом.

У меня есть женщина-психолог, но я не хочу называть ее имени. Ее ужасает пресса любого сорта. При ней я могу — и это истинная правда — всегда лежать на кушетке. Настоящее клише: психиатр и пациент на кушетке.

На вопрос, каково ей живется новой жизнью, она ответила:

Ну, за исключением того, что я сразу же простудилась и подцепила насморк, я живу совершенно нормально. Мое возвращение к обычной жизни оказалось очень быстрым. Даже удивительно, как скоро это произошло. Теперь я живу с другими людьми, и у меня не возникает с этим трудностей.

Мне удалось встать на этот путь довольно быстро. Это было нетрудно, не в последнюю очередь благодаря тому, что я могу солидаризоваться со многим из того, что я вижу и переживаю здесь. Тут лежат пациенты, пытавшиеся покончить с собой, а также больные анорексией. И я хорошо с ними лажу, потому что могу сочувствовать им.

Когда ее спросили, почему ей легко понять пациентов с анорексией, она сказала: «Потому что они должны заставлять себя есть. А я сама во время своего заточения весила очень мало». О свободе же после заточения она заявила: «Я очень люблю свободу. Я переполнена ощущением свободы. Это должно сказать вам о многом.

Мои планы на будущее? Наверное, все подряд. Человек с моим прошлым в любом случае будет планировать самое неотложное: я хочу, чтобы мне сделали прививки от всех болезней, прежде всего от гриппа. Как видите, я серьезно простудилась, а этого не произошло бы, если бы у меня была прививка. Вот один лишь пример относительно моего будущего».

На вопрос о возможной будущей профессии она ответила: «Я пока еще не решила. Я допускаю, что буду заниматься чем угодно — от психологии до журналистики и юриспруденции. Еще я всегда хотела стать актрисой, потому что постоянно интересовалась искусством».

Она твердо заявила, что ее отношения с Приклопилем большей частью не подлежат обсуждению, вновь распалив общественный интерес к происходившему на Хейнештрассе, 60.

«Вам не следует говорить со мной столько о господине Приклопиле, ведь его здесь нет, чтобы защищаться. Если мы сейчас будем вдаваться в подробности, то никуда не придем. Бедная госпожа Приклопиль, несомненно, не желает, чтобы публика читала в газетах о ее сыне то, что никого не касается, за исключением разве что полиции».

Говоря о своем побеге, госпожа Кампуш сказала, что она спланировала его в мыслях уже давно.

Да, это так. К двенадцати годам или около того я начала мечтать о том, чтобы вырваться из своей тюрьмы, когда мне будет пятнадцать или же в возрасте, в котором я буду достаточно сильна для этого. Едва это время настало, я постоянно думала о побеге.

Но я не могла рисковать. У него была острая паранойя, и он был хронически подозрительным. Неудачная попытка побега означала бы, что я уже никогда не смогу покинуть свою темницу. Мне необходимо было постепенно завоевать его доверие.

Побег был совершенно спонтанным. Я выбежала из ворот гаража и припустила во весь дух. Впервые я ощутила, насколько я все-таки слаба. Но пока все шло хорошо. В общем, в тот день мой побег оказался удачным, и с точки зрения души, и с точки зрения тела. И у меня не возникло осложнений с сердцем. Я сбежала, когда увидела, что он разговаривает по телефону. В панике я попала в один сад и начала рассказывать о себе людям, но все было тщетно, потому что ни у кого из них не оказалось мобильного телефона. Они лишь пожимали плечами и продолжали заниматься своими делами. Поэтому я перемахивала через ограды разных садов, словно в боевике.

Представьте себе: я едва ли не задыхаюсь, и вдруг вижу открытое окно. На кухне кто-то был, и я заговорила с этой женщиной, попросила ее вызвать полицию.

Было бы лучше, если бы женщина позволила мне позвонить самой, тогда я смогла бы потребовать нужное отделение полиции. Было не совсем здорово, что из-за полиции я прошла перед фотографом, пускай даже и с одеялом на голове.

На вопрос, было ли это частью ее плана, она ответила: «Нет, этого я не намечала. Но мысль об этом была. Есть разница между тем, что планируется, и тем, о чем, так сказать, есть только смутная идея. Это отличалось от планирования. Есть же компьютерные программы для моделирования. Я предвидела будущее, но не проектировала его».

Когда редактор предположил, что она наверняка очень верила в себя, она отозвалась: «Да, конечно. Меня также очень расстроило, когда я узнала, что меня искали с помощью экскаватора у Шоттертейха (водоем на месте гравийного карьера близ Вены). Они хотели обнаружить мое тело. Я просто обезумела, потому что у меня возникло чувство, что, хоть я все еще и жива, меня все равно уже списали со счетов. Это было так безнадежно. Я была уверена, что меня никогда не будут разыскивать снова, что меня никогда не найдут.

Поначалу я все-таки верила, что полиция или кто-нибудь другой отыщет меня, что кто-то видел преступника и свяжет с ним мое исчезновение. Или что появятся какие-нибудь нити, или какой-нибудь соучастник что-то расскажет».

На вопрос, а были ли соучастники, она ответила: «Пока это точно неизвестно, но я уверена, что не было. Насколько я знаю, соучастников не было».

Далее, на вопрос, как она боролась с одиночеством, она сказала:

Я не была одинока. У меня была надежда, и я верила в будущее. Я должна сказать кое-что о своей матери. Сейчас многие порицают ее за то, что она не со мной. А меня за то, что я не с ней. Но она приходила ко мне. Здесь нет ничего общего с бессердечием — в этом отношении мы тоже понимаем друг друга. Нам не нужно жить вместе, чтобы знать, что мы вместе.

Я все время думала о своей семье. Их положение было даже еще хуже, чем мое. Они считали, что я мертва. Но я знала, что они живы и угасают из-за мыслей обо мне. В то время я была счастлива, что могу использовать свои детские воспоминания как дорогу к свободе.