— Вы дети, — сказал он, — и вы это сами знаете.

— Я не ребенок, — сказал Вэл.

— Вы именно ребенок — вам еще нет двадцати.

— Вот как, а вам сколько?

— Мне двадцать, — сказал Джолли.

— Только что исполнилось; во всяком случае, я такой же мужчина, как вы.

Лицо Джолли вспыхнуло, потом омрачилось. В нем, очевидно, происходила какая-то борьба; Вэл и Холли смотрели на него с изумлением — так заметна была эта борьба; они даже слышали, как он тяжело дышит. Потом лицо его прояснилось и приобрело выражение какой-то странной решимости.

— Мы это сейчас увидим, — сказал он. — Я вызываю вас сделать то же, что собираюсь сделать я.

— Вы меня вызываете?

Джолли улыбнулся.

— Да, — сказал он, — и я отлично знаю, что вы этого не сделаете.

Вэла вдруг кольнуло какое-то дурное предчувствие; это была игра вслепую.

— Я не забыл ни того, что вы любитель затевать драки, — медленно сказал Джолли, — и, по-моему, вы только на это и способны, — ни того, что вы назвали меня бурофилом.

Сквозь свое собственное прерывистое, дыхание Вэл услышал какой-то сдавленный вздох, увидел чуть выдвинувшееся вперед лицо Холли, бледное, с огромными глазами.

— Да, — продолжал Джолли с какой-то странной улыбкой, — мы это сейчас увидим. Я иду добровольцем в имперскую кавалерию и вызываю вас сделать то же самое, мистер Вэл Дарти.

Голова Вэла непроизвольно метнулась назад. Словно его кто-то ударил по лбу — так неожиданно, невероятно, так чудовищно обрушивалось это на его мечты, и он поднял на Холли глаза, которые вдруг стали как-то трогательно растерянными.

— Сядьте! — сказал Джолли. — Не торопитесь. Подумайте хорошенько.

И сам он сел на ручку дедушкиного кресла.

Вэл не двинулся с места. Он стоял, глубоко засунув руки в карманы брюк — дрожащие, стиснутые в кулаки руки. Сознание неотвратимого ужаса предстоявшего ему решения, как бы он ни поступил, стучало в его мозгу дробным стуком, как рассерженный почтальон. Если он не примет этого вызова, он будет опозорен в глазах Холли и в глазах своего врага — этого грубияна, ее брата. Если же он примет его — ах! тогда прощай все: ее лицо, ее глаза, ее волосы, ее поцелуи, которые только что начались!

— Не торопитесь, — снова сказал Джолди. — Я не хочу быть несправедливым.

И они оба посмотрели на Холли. Она стояла, прислонившись к книжным полкам, которые доходили до потолка; ее темная головка прижалась к Гиббоновой «Римской империи», ее глаза сострадательно, в мучительном ожидании, были устремлены на Вэла. И его, хоть он и не отличался большой проницательностью, вдруг словно осенило. Она будет гордиться своим братом его врагом! А за него ей будет стыдно! Руки его, точно на пружинах, выскочили из карманов.

— Хорошо, — сказал он. — Идет.

Лицо Холли — о, это было удивительно! Он видел, как она вспыхнула, шагнула вперед. Он поступил правильно: ее лицо светилось грустным восхищением. Джолли встал и отвесил легкий поклон, словно желая сказать: «Вы выдержали испытание».

— Итак, завтра, — сказал он, — мы отправимся вместе.

Опомнившись от этой головокружительной борьбы чувств, завершившейся столь неожиданным решением, Вал злорадно смотрел на Джолли из-под густых ресниц. «Хорошо, — подумал он, — на этот раз твоя взяла. Придется мне идти в армию, но подожди, я еще отыграюсь». И он с достоинством сказал:

— Я к вашим услугам.

— Мы встретимся в главном вербовочном пункте, — сказал Джолли, — в двенадцать часов.

И, открыв стеклянную дверь, он вышел на террасу, следуя тому же принципу, который заставил его удалиться, когда он застал их в гостиной.

Смятение в голове Вэла, оставшегося теперь с глазу на глаз с той, которая досталась ему так неожиданно дорого, было совершенно невообразимо. Но желание блеснуть оказалось сильнее всего. Попался в эту проклятую историю, теперь уж нужно выдержать тон до конца.

— Во всяком случае, ездить верхом и стрелять можно будет вволю, сказал он, — это все-таки утешение.

И он испытал чувство какого-то жестокого удовольствия, услышав ее вздох, который, казалось, вырвался из самой глубины ее сердца.

— О, война скоро кончится, — сказал он, — может быть, нам даже и не придется попасть на фронт. Мне, конечно, было бы все равно, если бы не вы.

И он теперь избавится от этой неприятности, от этого проклятого развода. Нет, как говорится, худа без добра. Он почувствовал, как ее горячая ручка скользнула в его руку. Джолли думает, что он помешает им любить друг друга? Как бы не так! Он крепко держал ее за талию, нежно глядел на нее сквозь ресницы, улыбался, стараясь ободрить ее, обещая ей скоро вернуться, чувствуя себя по крайней мере на шесть дюймов выше и таким властелином с ней, каким он никогда не осмеливался себя чувствовать. И он множество раз поцеловал ее, прежде чем сел на лошадь и поехал домой, в город. Вот так от маленького толчка стремительно расцветает и растет инстинкт собственности.

На Парк-Лейн у Джемса больше не задавали званых обедов: в каждом доме наступает момент, когда у хозяина или хозяйки иссякают нужные для этого силы, и кончено — не разносят больше девяти блюд двадцати ртам над двадцатью белоснежными салфетками, и хозяйской кошке не приходится больше удивляться, почему ее сегодня вдруг заперли.

И вот поэтому Эмили, которая и в семьдесят лет была непрочь вкусить кой-когда светской жизни, с чувством приятного волнения заказала обед на шесть персон вместо двух, сама написала на карточках внушительное количество иностранных слов и расставила цветы — мимозы с Ривьеры и белые римские гиацинты не из Рима. Правда, будут только, ну, конечно, Джемс и она сама. Сомс, Уинифрид, Вэл и Имоджин, но ей приятно было потешить себя немножко и поиграть в воображении величием прошлого. Она оделась так тщательно, что Джемс сказал:

— Зачем это ты надела такое платье? Ты простудишься.

Но Эмили знала, что шеи женщин защищены от простуды любовью к блеску вплоть до восьмидесяти лет, и она только сказала:

— Позволь, я надену на тебя новую манишку из тех, что я недавно купила. Джемс, тогда тебе останется только переодеть брюки и надеть свой бархатный пиджак, и ты будешь готов. Вэл любит, когда ты одет к лицу.

— Манишки! — сказал Джемс. — Вечно ты тратишь деньги на всякую чепуху.

Но он претерпел эту операцию, пока его шея тоже не засверкала, и только пробурчал невнятно:

— Боюсь, что он сумасброд, этот мальчишка!

Глаза его блестели немножко более обычного, и на щеках играл легкий румянец, когда он уселся в гостиной, прислушиваясь, не раздастся ли звонок у входной двери.

— Я устроила настоящий званый обед, — удовлетворенно сказала Эмили. Мне кажется, это полезно для Имоджин — ей надо привыкать к этому, раз она начала выезжать.