кажется, что искусство Нуссбаума должно особенно заинтересовать русскоязычного читателя. Русской культуре известны только словесные свидетельства жертв отечественных массовых преследований – это «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Колымские рассказы» Шаламова, «Житие протопопа Аввакума», «Воспоминания» Надежды Мандельштам, «Реквием» Анны Ахматовой, «Окаянные дни» Бунина и т. д. Исключение из этого правила – творчество Шостаковича, лучшая музыка которого была, по его словам, реквиемом по убиенным.

Пластических или живописных памятников-свидетельств почти не осталось. Потому что все конфисковывалось и уничтожалось лицемерными жестокими властями.

Русского художника почти всегда тянуло или в помпезный, ложный историзм (Суриков), или к березкам (Левитан) или прямо к Богу в рай (иконы). Редкие, не пошлые, мастера-реалисты рисовали, конечно, горькую русскую правду («Тройка» Василия Перова – куда более точный образ России, чем гоголевская «Тройка».) Но мастера эти еще до революции были оттеснены куда более привлекательным, сладко-декадентским Миром искусства, бесчеловечным конструктивизмом и лестным для неумеек и шарлатанов абстракционизмом…

Послереволюционное советское искусство было, за редчайшими исключениями, настолько лживо и подло, что о нем и говорить противно. Особенно гнусно обошлась и советская власть и советское искусство с жертвами фашизма и сталинизма. Последних для него просто не существовало. А первых – или заделывали героями-памятниками вроде Зои Космодемьянской или злобно не замечали.

Поэтому жертвы в России как бы и образа не имеют. Они – кости, тени, призраки. Мертвяки. С которыми власти-последыши до сих пор ведут особую, подлую войну, чтобы они – не дай Бог – не воскресли и не потребовали наказать миллионы здравствующих палачей и доносчиков или их отпрысков…

Чтобы они не показали свои раны, свои кости новым начальничкам и оболваненному населению…

Общественное лицемерие, презрительное равнодушие к жертвам, повальная жестокость, распространившиеся как чума в современной России, в сочетании с вконец дезориентированным искусством – гарантии того, что жертвы останутся тенями.

На родине Феликса Нуссбаума, в Оснабрюке, для его работ построен специальный музей, в который водят школьников, куда приезжают люди со всего света. Действует общество друзей творчества художника. О нем написаны и прекрасно изданы толстые искусствоведческие и биографические книги. В театре идет посвященная ему пьеса.

Шарманщик на улице Архимеда

На этой картине, законченной Феликсом Нуссбаумом в июле 1943-го года (жить художнику осталось год и месяц), изображены только два живых существа – шарманщик и муха, сидящая на правой стороне шарманки (ил. 51).

Сквозь красноватую каменную мостовую прорываются в пространство картины два скелета. Один, в правой части картины, изнемог от прорыва сквозь тяжелые камни, его ноги и таз обрели однако странную самостоятельность, отделились от верхней половины и решили погулять по пустынной улице, другой, слева, потерял череп с полным набором здоровых зубов, он тянет в сторону шарманщика свою костлявую руку.

Скелеты эти – вовсе не демоны Смерти, это воскресающие мертвые, жертвы…

Шарманщик стоит или сидит со своим музыкальным инструментом на середине улицы, уходящей за его спиной в бесконечность. Точки схода перспективы-судьбы – в его черепе. Кошмарная улица (в которой узнаются черты улица Архимеда в Брюсселе) – мертва.

Окна домов – без стекол, на стене справа – следы крови (как они попали туда – на второй и третий этаж?), из некоторых окон торчат самодельные черные флаги – знаки траура, погибели, черной Смерти. Флаги эти висят уже давно – от них остались лишь обрывки, это черные тряпки, рванина. Их полоскание на ветру – единственные звуки, доносящиеся из чрева этой картины-ужаса. Не флаги – черные паруса смерти.

На страшной улице веет ветер – он несет белые клочки газеты, приносящей несчастному Феликсу Нуссбауму в его мансарду страшные известия о злодеяниях сошедшего с ума мира.

В здании справа из окна торчит столб с обрывком укрепленной на нем колючей проволоки, второй столб валяется на мостовой. Вот оно что! Это не просто мертвая улица, это – бывшее гетто или лагерь. И не бубонная чума свирепствовала в этом городе, а коричневая… Камни мостовой покраснели от крови.

Небритый шарманщик, внешне схожий с художником, опирается на свою грубо сделанную шарманку – у этой штуковины отсутствует ручка, которую следует крутить, вместо органных трубок человеческие кости (еще одна милая фантазия зигфридов) – но не касается ее, шарманку покрывает небрежно на нее наброшенное зеленоватое пальто. Шарманщик снял его не потому, что на улице жарко или тепло, а потому что там никак. Погода, температура – все это осталось в прошлом. Настоящее ускользающе мало, а будущего нет.

Мертвая улица манифестирует внутренний мир обреченного художника, последнее его пристанище. Пристанище, которое он со странным предсмертным упрямством воссоздавал на всех картинах последних лет.

Она – декорация его отчаянья, кулиса его Страшного суда. Символ его экзистенциального одиночества.

Перед лицом смерти – каждый одинок, не только запуганный до смерти нелюдями-фашистами еврей. Замолкла шарманка, музыка жизни. Цивилизация надломилась как дорическая колонна. Люди – в который уже раз – разделились на жертв и палачей. И выживут только палачи и предатели. Тошно!

Солнце не светит в метафизических мирах. Только холодный свет небытия заливает улицу. В небе нет ни птиц, ни ангелов, его закрывает серый шатер сатаны, в высоте реют несколько маленьких белых облачков – эти клочки небесной ваты, испарения последних мыслей.

По улице души не бегут прохожие, не едут автомобили, в домах не живут люди. Только небритый фантом – я – торчит там со своей дьявольской шарманкой… Для него и улица, и город, и мир – это лагерь смерти.

Шарманщик стоит в центре картины, в центре улицы, в центре своего мучительного мира.

Его руки и лицо превратились в очертания, в контуры, он лишился плоти, лишился бытия. Ему не страшны вылезающие из тяжкого земляного нутра нашей планеты скелеты, он не боится палачей и больше не скорбит об их жертвах – и страх и скорбь присущи жизни, а он потерял жизнь и надежду.

Он не смотрит на зрителя, не обвиняет, не жалуется. Косность материи не спасает его от тупиков идеализма. Мир не завлекает его своими певучестями, не соблазняет соблазнами.

Он понимает животом и костями, что не только для палачей-нацистов, но и для природы и для всего мира – его жизнь, его тело, его упования – не больше чем жизнь, тело и упования навозной мухи.

И это больше не печалит его.

Для него уже началось то щемящее, что ждет каждого из нас.

Его не оглушает равнодушие, не пугает забвение, не отвращает больше пресная влага нежизни…

История с плохим концом

(биография Феликса Нуссбаума)

1904

11 декабря: