– Так вы?..

– С тех пор по сестриным документам зиву. А она у меня была без образования, торговка простая. Вот и я посла по ее стопам.

– Так они не знают, что вы живы?

– Нисколеськи не догадываются, – заверила она прямо-таки с каким-то ликованием.

– Послушайте меня, дорогая моя! – забеспокоился старик. – Я вас умоляю, вы никому больше об этом не рассказывайте. Не ровен час кто-то разболтает и вас найдут.

– Да кому зе я рассказываю? Только здесь, своим.

– Умоляю, ни своим, ни чужим – никому больше не рассказывайте. Если жить хотите.

– А, зить-то. А зить-то я не особо хосю.

– И все-таки: ради себя, ради памяти безвинно убитой сестры, ради справедливости и правосудия, которые еще, быть может, восторжествуют когда-нибудь и потребуют вашего свидетельства и вашей присяги – не рассказывайте. Хорошо? Обещаете?

– Да обессять-то я могу, а вот удерзаться спьяну – того не обязуюсь.

– Постарайтесь, голубушка! А я постараюсь вам помочь.

– А это хоросо, – согласилась она. – Знасит, придесь сюда ессе?

– Приду, если жив буду.

– А ты зиви!

И они попрощались. И всю дорогу домой в голове у старика бились две настырные, как соседский ночной молоток, забивающий гвоздь в разделяющую смежные апартаменты стену, мысли.

Первая: как сообщить все это Евгению? Нет, вернее так: как незамедлительно сообщить все это Евгению, да еще и не привлечь внимания властей?

И вторая: если за ним все-таки следили и подслушали его разговор с бывшей медсестрой, то что теперь будет и с ней, и с ним?

За время, понадобившееся ему, чтобы преодолеть расстояние от кабачка до дома, никаких ответов у него, к сожалению, не возникло.

Сестра Евгения была беременна.

Она подозревала это уже несколько дней, но узнала окончательно только сегодня утром, проделав в ванной стандартный, доступный в любой аптеке даже школьницам тест.

Подружки рассказывали ей, что когда-то, лет сорок-пятьдесят назад, такой роскоши в мире и в помине не было, и бедным девушкам для подтверждения беременности необходимо было тащиться в поликлинику и сдавать кровь из вены.

Сейчас же все проще простого: ороси бумажную полоску утренней мочой – и результат налицо. Две полоски означают, что в матке поселился пока малюсенький, но быстро захватывающий позиции жилец.

Отцом ее ребенка был Бог. Интересно, передаются ли божественные качества по наследству путем какого-нибудь генетического механизма или нет? И если да, то как теперь ей, практически богоматери, обходиться с растущим плодом? И как потом воспитывать новорожденного?

А кстати, какой номер ему присвоят? После принятия нового закона о выборе между материнским и отцовским номерами в пользу меньшего из них, по всей видимости, ее ребенок будет 1-… А вот дальше что?

Если график девственниц у Бога такой плотный, вероятно, и малышей они ему уже нарожали с пару сотен. Так, стало быть, ее дитя будет 1-300? 1-376? 1-894?

Глупо гадать, конечно. Надо просто пойти и доложить о беременности будущему отцу.

А будет ли он помогать? Присутствовать при родах? Покупать сынку или дочке подарки?

Голова кружится от вопросов.

И конечно, самый серьезный из них – это то, как ей сказать обо всем родителям? И когда? Может быть, прямо сейчас? Выйти на кухню, откуда пахнет котлетами с чесноком, и сказать: «Мама, папа! Вы скоро станете бабушкой и дедушкой!»

Или так: «Мама! Папа! Вы скоро станете богобабушкой и богодедушкой!»

Нет, чушь какая-то!

А что, если они расстроятся? Не примут ее решения? Не поддержат? Потребуют сделать аборт?

А аборт в данном случае будет считаться богоубийством? И не являются ли вообще все вот эти ее теперешние мысли богохульством?

Вера в Бога диктовала ей необходимую последовательность конкретных шагов: пойти к Кларе, сообщить о ребенке и спросить, что делать.

Но почему-то после похода в Богову спальню ничего из вышеперечисленного делать не хотелось. А хотелось уткнуться в мамино плечо, с которого всегда сползает лямка передника, и закусить бередящую ее с утра новость горячей котлетой и теплым, утешительной температуры, словом.

«Пойду к ним! – решила сестра Евгения. – И будь что будет!»

– А ужин как раз готов! – приветствовала ее мать, нарезая салат – крупно, зелено, как раз так, как дочка всегда любила.

– Мама, послушай!

– Слушаю!

Да, пожалуй, лучше с ходу, без тягомотины, на раз-два-три. Вот так:

– Я беременна!

– Господи! – всплеснула руками мать. – Да от кого же?

– Да вот как раз от него! – сестра Евгения даже улыбнулась получившейся игре слов. – От Господа!

Мать далеко не сразу поняла, что она имеет в виду. А когда поняла, заплакала.

– Мама, это ты от радости или наоборот? – запуталась дочь.

– Я сама не знаю.

– Папе надо бы сказать.

– Сейчас придет, скажем.

– А он, думаешь, обрадуется? Или нет?

– Я не знаю.

– А наш учитель обрадуется?

– Доченька, я совсем не знаю.

Не знал и отец.

Сам он, кажется, был в шоке. Хотя, спрашивается, чего ему быть в шоке, если такие дела вокруг него происходят сплошь да рядом? Очень многие девушки предлагают себя Богу, в старших классах все только об этом и говорят. Значит, любой родитель должен быть готов.

– Так-то оно так, – сказал отец. – Но все-таки одно дело, когда это в теории, а другое, когда происходит с твоей семьей.

– Ты что это говоришь? – возмутилась дочь. – Ты разве не думал, что так однажды случится? Не желал, чтобы я удостоилась святости? Не догадывался, что все мы только и ждем восемнадцати, чтобы сразу побежать в тот дом и предложить себя наместнику Небес?

– Да, все так, только…

– Что «только»? Ну что «только»? – в глазах ее стояли слезы и она от досады, как и всегда, с самого детства это делала, прикусывала тонкую нижнюю губу.

Казалось, она завела этот спор больше для того, чтобы убедить саму себя, а вовсе не растерянного отца, который занимал сейчас явно не самую правильную гражданскую позицию.

– Да ведь любой из нас должен умереть ради него, если потребуется! – кричала она. – Ты это понимаешь? Жизнь отдать, всего себя отдать. Вот я и отдала. И взамен ребенка получила. Вашего внука.

– Говорят, таких детей у матерей не оставляют, – робко вставила мать. – Отбирают в специальный интернат.