– Что-то серьезное? – нахмурилась она.

– Вроде нет, хотя не знаю, странно все как-то.

Она закурила.

– Помочь могу?

– Нет, справляюсь, – ответил он.

Они молча выпили чаю. Он спросил:

– Я посплю?

Не раздеваясь, лег на диван, и она укрыла его пледом. Засыпая, он слышал, как тихо звякнули чашки на кухне.

Потом она кормила его ужином – жаренная кругляшами картошка, помидор, ветчина.

– Останешься? – тихо спросила она.

– Поеду, – покачал головой он. – Нехорошо как-то, да и Вера дома. Тоже мне, ребенок, прости господи, – смущаясь, добавил он.

Она кивнула и протянула ему плащ.

Утром он поехал в больницу. Жена лежала в палате – бледная и измученная. Он присел на край кровати и взял ее за руку.

– Какие новости? – спросила жена. – Как Вера?

– Все слава богу. Вера вчера пожарила картошку, – врал он.

Жена недоверчиво усмехнулась. Он замолчал.

– Слушай и, пожалуйста, не перебивай, – сказала жена тихо и твердо. И добавила: – Мне и так трудно. В общем, у меня завтра операция.

– Что-то серьезное? Не скрывай, ради бога, – взмолился он.

– Подожди, – остановила его жена. – Пока ничего не ясно. Но есть подозрения, конечно, не самые хорошие, но все-таки все будет ясно только после. Окончательно ясно. Конечно, все мы будем надеяться на лучшее, но от нас, увы, уже ничего не зависит. Все решается там. – Она подняла глаза к потолку и слабо улыбнулась. – Но я сейчас не об этом. Здесь уже нечего обсуждать. Остается только надеяться.

– Господи, как ты могла, как ты все скрывала, ну как же так можно, – растерянно бормотал он.

– И что, кому бы было легче? Ну, начал бы ты нервничать раньше. Но я не об этом. Молчи и слушай, пожалуйста, – попросила жена. – Вот что я решила. И моя единственная просьба принять все к сведению и учесть. – Она подняла указательный палец и улыбнулась. Потом она глубоко вздохнула и, помолчав пару минут, продолжила: – В общем, вот что. Если будет что-то плохое, ну, ты понимаешь, о чем я. Ты сделай, пожалуйста, следующее. Пересели Веру в однокомнатную на «Динамо». А сам останься в нашей квартире. Так будет удобно всем. Мне так кажется. И я думаю, что я права. Вере давно пора отделиться, может, у нее еще что-то сложится. Надежд мало, а вдруг? В общем, идею мою ты понял. Сделай, прошу тебя, так. И тогда я буду вполне спокойна. – Сказав это, она приподнялась на подушке и улыбнулась: – Согласен? Отвечай! – требовательно-шутя сказала она.

Оглушенный всем сразу, он молчал, опустив голову. Молчала и жена. Потом он проговорил еле слышно, одними губами:

– Ты все знала?

– Ага, – беспечно сказала жена.

– И давно?

– Давно, недавно… Да какая разница.

– Прости меня, – не поднимая головы, прошептал он.

– Уже простила, – легко ответила жена. – Ну, ты иди. Я устала, хочу поспать. Господи, все время хочу спать. Таблетки, что ли, успокоительные? Ну иди. Бледный ты какой-то. Ты вообще ешь?

Он молчал.

– Иди! – строго повторила жена.

Он кивнул и вышел из палаты. Поднять глаз на нее он не посмел. Смалодушничал, опять смалодушничал, мелькнуло у него в голове. Значит, она все знала и страдала. Значит, страдали все. Он думал, что самого жестокого он избежал. А надо было что-то делать. Тогда хотя бы одна из этих женщин была бы счастливой. Если бы не его малодушие. Если бы он был способен на поступок. Тогда бы разом все отболело и со временем успокоилось. А он мучил всю жизнь обеих. Про себя говорить нечего. Сейчас он не в счет. Он преступник, жалкий негодяй. И заболела она из-за него. Прощения ему нет. Он вышел во двор больницы. Земля была усыпана желтыми и красными кленовыми листьями. Пестрый ковер. Он сел на скамейку и закурил. Идти он просто не мог – ватные ноги не слушались его. Трус и приспособленец. Разве он заслужил любовь таких женщин? Он сидел, плакал и курил одну за другой. Потом пошел мелкий холодный дождь вперемешку с острой, колючей крупой. Он поднялся и медленно направился к метро. Вечером позвонила возлюбленная.

– Ну как там? – тревожно спросила она.

– Никак, – ответил он и положил трубку.

Ночью как заклинание он твердил только одно:

– Господи, я прошу тебя. За что ее? Меня, накажи меня. Это я заслужил наказание. Пожалей ее. Я все сделаю, только бы она жила. Никогда, господи! Слышишь, никогда! Я клянусь тебе, она больше не будет страдать. Я все решил. Пусть поздно, но я все-таки решил. Накажи меня, господи! Только оставь ее на этой земле. Никогда больше, никогда! Честное слово!

В восемь утра он уже был в больнице. Больше всего на свете он боялся посмотреть ей в глаза. Ее провезли мимо него на каталке. Она слабо улыбнулась и махнула ему рукой. Он прислонился к холодной стене и заплакал. Операция шла три часа. Потом к нему вышел врач. Врач был полный, молодой, с румяным, гладко выбритым лицом. От него пахло не операционной, а хорошим французским одеколоном. Коротко, как сводку, он произнес:

– Все оказалось лучше, чем мы ожидали. Метастазов никаких. Думаю, что все будет вполне нормально.

Врач развернулся и пошел по коридору. Мимо него сестрички провезли каталку, на которой лежала его жена. Она спала, и в ее руке была капельница.

Он вышел из больницы и пошел в сторону метро. На какие-то минуты серые, низкие облака разошлись и показалось неяркое осеннее солнце. Он улыбнулся и зашагал быстрее. Вышел он на станции «Динамо». И пошел привычной, известной ему дорогой – дворами, так быстрее.

Легко поднялся на третий этаж и позвонил в знакомую, обитую серой клеенкой дверь. Она открыла ему тотчас же – как будто давно стояла за дверью и ждала его. А может, так оно и было. И он в который раз этому удивился.

В поезд взяли с собой дежурный набор советского пассажира: жареную курицу, десяток яиц, сваренных вкрутую, помидоры и огурцы, предварительно вымытые дома, кулек карамелек и плюшки с корицей, испеченные заботливыми мамиными руками. Настроение было – лучше не бывает. Еще бы: они ехали на море. На целые две недели, даже нет, почти на три – полных восемнадцать таких многообещающих дней. Итак, впереди были море, мелкий белый песок, южные фрукты, молодое вино, а главное – любовь и свобода. Ведь они были тогда еще так молоды. И счастливы. Бесспорно, счастливы. Позади оставались неуютная комната в старой коммуналке на «Соколе», доставшаяся в наследство от бабушки, защита институтских дипломов, нудная и однообразная до тошноты работа по распределению и дождливое и холодное московское лето. Поженились они около года назад, естественно, по любви и сильному взаимному притяжению молодых и нетерпеливых тел. Они оба были из технарей, итээровцев, из приличных и интеллигентных семей среднего достатка. Впрочем, у людей их круга достаток тогда был в принципе усреднен. Но скудноватый быт вряд ли кого-то расстраивал. Жили вполне весело и интересно. Бегали по театрам – не дай бог пропустить премьеру, – выстаивали часами у Пушкинского, всеми способами прорывались в клубы, где пели барды и читали стихи известные и неизвестные поэты. Жили куда как скромно – в шкафу одиноко болтались две-три кофточки и одно выходное платье и костюм, а внизу в коробке стояли единственные выходные туфли. Пусть до зарплаты обязательно не хватало пятерки и покупались на ужин полтавские котлеты, щедро посыпанные хлебной крошкой, но все же жили, а не выживали. И несмотря на трудности и убогость быта, оставались силы радоваться жизни. Почувствуйте разницу!