Во дворце были собраны бесценные сокровища. Тут была мебель, достойная папских покоев; в салоне для карточной игры висели полотна Лонги, вделанные в деревянные панели. Даже коридоры походили на музейные галереи.

– Бен владеет одним из трех или четырех самых красивых дворцов Венеции, – заметил Пимроуз.

Принц Гальбани, Максим де Байос и Кристиан Лелюк ожидали своих друзей в покоях второго этажа, не менее пышных и заставленных не менее дорогими вещами, чем залы нижнего этажа.

Начались объятия и приветствия.

– Ну, как прошло путешествие, Жан-Ноэль? Италия вас покорила?

– О, чудесно, чудесно! – воскликнул юноша. – От восторга у меня кружится голова.

– Да, это было прекрасное путешествие, – проговорил Пимроуз, опустив голову и не поднимая глаз.

Бен и Баба незаметно, но упорно наблюдали за лицами вновь прибывших.

– Мы не знали, в каком часу вы приедете. Обед остыл, но ждет вас, – сказал принц.

Все прошли в столовую, потолок которой был отделан лепными украшениями, и собрались вокруг путешественников, приступивших к еде.

– Here are the «Three Bees» again, once more[55], – весело воскликнул Байос.

– Yes, once more[56], – подхватил Бэзил, стараясь разделить его веселость.

Затем Бенвенуто Гальбани рассказал о самых важных новостях. Зимою часть фрески в зале Тьеполо пришла в негодность, штукатурка отстала от стены, и предстояло заняться реставрацией. Случилась и более серьезная беда: архитекторы, наблюдавшие по поручению городских властей за состоянием дворца, предупредили, что сваи, укреплявшие фундамент дворца, подгнили и он медленно погружается в воды лагуны.

– Однако соседний дворец Дарио начал заметно оседать уже два века назад, но пока еще держится, – заметил Пимроуз.

– Да, но дворец Дарио опирается на мой, – ответил Бенвенуто, – и коль скоро мой дворец тоже оседает, существует опасность, что оба рухнут, увлекая в своем падении и дворец Волкова, примыкающий к моему с другой стороны. Впрочем, это произойдет не завтра… Впереди у нас еще лет десять, а то и все двадцать…

– Когда думаешь о Венеции, в голову неизменно приходит назидательная мысль, – сказал Максим де Байос. – Город этот был основан и воздвигнут богатыми итальянцами, которые бежали от нашествия варваров и, спасая свою шкуру, укрылись среди этих лагун. Аттила[57]буйствовал на континенте, разрушая храмы и дворцы римлян, а потому дрожавшие от страха беглецы воздвигли на воде город, которому предстояло стать едва ли не самым чудесным, самым богатым, самым цивилизованным и, пожалуй, самым прекрасным городом на свете…

– А где жил мой дед во время пребывания в Венеции? – спросил Жан-Ноэль.

– О, в различных местах. Сначала, если не ошибаюсь, на Дзаттере, – ответил принц Гальбани. – А потом в доме Дездемоны, что стоит прямо против нас…

И Пимроуз, который все помнил, прочел вполголоса:

Эта осень дала мне приют

Под Венеции небом бездонным

В серых тесных стенах, что слывут

Домом отроческим Дездемоны[58].

– Я довольно хорошо знал его, – продолжал Бенвенуто. – Это был худой и очень элегантный господин, с длинными усами, он носил монокль из дымчатого стекла… и пользовался большим успехом у дам.

Все довольно рано отправились спать, и Пимроуз предупредил, что на следующий день он собирается встать поздно. Было условлено, что утром Кристиан Лелюк покажет Жан-Ноэлю все то, что полагается осмотреть туристу в первый день: площадь и собор Святого Марка, Дворец Дожей.

– Это надо посмотреть сразу, точно так же, как, приезжая в Париж, надо сразу же посмотреть на Вандомскую колонну, – пояснил Максим де Байос. – Чтобы больше о том не думать… Кристиан теперь уже венецианский старожил… он послужит вам превосходным гидом.

Странный юноша улыбнулся, обнажив свои острые зубы, походившие на зубья пилы.

– Бэзила что-то тяготит, вид у него далеко не счастливый, – шепнул Бен на ухо Максиму, когда они прощались перед сном.

Наутро, после ночи, проведенной в комнате, походившей на спальню догарессы, Жан-Ноэль побрился, надел светлый костюм и, быстро управившись с легким завтраком, который ему подал Гульемо, вышел на улицу вместе с Кристианом. Ему предстояло наконец открыть для себя, увидеть воочию, узнать Венецию. Он читал столько описаний этого знаменитого города, видел столько картин и репродукций, что опасался испытать разочарование. Во всяком случае, он был к этому готов.

И Венеция открылась ему в то солнечное утро, и она была еще прекраснее, еще пышнее, еще разнообразнее, еще удивительнее, нежели все ее описания в прозе и в стихах, нежели все ее изображения в живописи. То была Венеция, для которой у людей не хватает эпитетов, Венеция такая роскошная, что еще чуть-чуть – и она превратилась бы в город дурного вкуса, Венеция, где уже ощущается влияние Востока, сказочный город, расположенный на лагуне и отражающийся в ней, как в зеркале, Венеция, где двери домов открываются прямо на каналы, в стоячую воду, куда глядятся ее пологие лестницы, Венеция, пленяющая более бледными, свежими и мягкими тонами, чем на картинах, ибо с нее словно стерли желтый лак, покрывающий музейные полотна, Венеция с ее висячими садами и замшелыми стенами, с ее коварными липкими водорослями, на которых скользит нога, Венеция одновременно бурная и медлительная, ибо ее толпа за несколько веков научилась соразмерять свой ритм с плавным движением гондол, Венеция – не город, а чудо!..

– Пойдем пешком, – предложил Кристиан.

Они взобрались на мост Академии, прошли по нему и спустились вниз. Кристиан быстро шагал впереди, его темная челка, как всегда, спускалась до самых бровей, на худой шее вместо галстука был повязан небесно-голубой фуляр. Под легким пиджаком выступали лопатки.

Несколько минут они шли вдоль узких улиц. Жан-Ноэль то и дело останавливался и оглядывался, потому что все – любой балкон, дверь лавочки, баржа с овощами и фруктами, причудливо выкрашенная лодка торговца ягодами, – все казалось ему интересным и заслуживающим внимания.

Лелюк равнодушно ронял на ходу слова:

– Это – святой Маврикий… А это – святой Моисей.

Жан-Ноэль мог прочесть все это на мраморных дощечках; он предпочел бы в одиночестве осматривать город и с большей пользой употребить свое время.