Лилит резко перевела разговор на главное:

– Вы имеете в виду, что будете мне платить за мое пение здесь? Мне следует платить за пение.

Он стукнул кулаком по столу.

– Десять шиллингов в неделю, – сказал он, – и ужин. Сердце Лилит затрепетало, но какой-то инстинкт заставил ее сказать:

– Пятнадцать шиллингов в неделю и ужин.

– Круто! – проговорил он задумчиво. – Да еще как круто. Двенадцать шиллингов шесть пенсов и ужин.

Двенадцать и шесть! Каждую неделю! Мастерица по цветам из шелка с мужем считали себя счастливыми, если удавалось заработать вдвоем десять шиллингов. В этом Лондоне, как она и думала, все возможно, если люди готовы платить тебе двенадцать и шесть с ужином всего лишь за исполнение нескольких песенок.

Она подумала об Аманде, которая пела очень мило и брала уроки пения.

– Я знаю кое-кого, кто умеет прекрасно петь, – сказала она. – Она настоящая леди.

– Нам тут леди не нужны. Посетители их не любят. Я вам скажу кое-что. В вас есть то, что им нравится. Не понимаю, в чем дело... знаю только, что-то их захватывает. Посмотрите, как они роятся вокруг этой шарманки. Из-за чего? Из-за «Дочери крысолова»? Не смешите меня. Итальянские мелодии? Не это! Нет. Я знаю, что. Ради того, чтобы увидеть, как вы танцуете; вы достойны большего, чем танцевать на улицах. Поэтому я вам и предлагаю десять шиллингов – целую половину фунта... и ужин, всего лишь за песенку и танец по вечерам.

– Не десять, – сказала она. – Это должно быть двенадцать и шесть.

– Ладно, ладно. – Он посмотрел на нее лукаво, подмигнул и похлопал себя по ляжке, хотя это и не было шуткой. – Решено. Двенадцать и шесть. И мы сделаем этот танец с настоящими вуалями... это им понравится.

– Я должна буду надевать трико и тунику.

– Ладно, ладно. – Он снова подмигнул. – Это солидное заведение, будьте уверены. Мы добудем костюмы, и вы будете танцевать, а? Семья есть?

– Да.

– Живете с ними?

– Да.

– Вы могли бы жить здесь, знаете ли. Вам же лучше. Не надо будет идти по улицам после представления.

– Я буду ходить по улицам после представления.

– С шести вечера до двух часов ночи... а потом еще ваш ужин.

– Хорошо. Мне начинать сегодня вечером?

– Нет. В понедельник. Тогда и начнем. Вы приходите сюда завтра, решим окончательно с танцами. Решим, что вы будете петь... ну и с нарядом. Что-то вроде репетиции.

– Только в том случае, если мне заплатите.

– Вам заплатят. Я заплачу вам семь шиллингов и шесть пенсов в конце этой недели... а двенадцать и шесть начнете получать на будущей. Ну, как? После репетиций вас будут кормить. Вам не решает немного поправиться.

Он похлопал ее по руке, но она оттолкнула руку.

– О-о! – сказал он. – Осторожнее, дружок Сэмми. Веди себя пристойно.

Лилит подождала, пока он кончит смеяться и похлопывать себя по ляжке, и тогда поднялась. Ей не терпелось вернуться в мансарду и рассказать всем, что произошло, объяснить Аманде, что теперь не случится ничего страшного, если она не пойдет больше к этому негодяю в лавку с сорочками. Теперь все уладится. Лилит разбогатеет. Она собирается стать настоящей танцовщицей, такой, какой она всегда страстно хотела стать.

* * *

Они прожили в Лондоне уже целый год и знали теперь все улочки не хуже большинства его обитателей; они знали, где можно было выгодно что-то купить на рынках, как постоять за себя на улице; они посетили Креморн-парк, отведали устриц в устричном ресторанчике и сервелат и рубленую печенку с лотка. Они больше не ужасались при виде кладбищ у церквей, где среди костей у развороченных старых могил копошились крысы; они воспринимали Лондон так, как будто прожили здесь всю свою жизнь.

Аманда поняла, что она не такая уж неумеха, как сперва решила. Она так и не пошла в лавку с сорочками, но Дженни приносила ей работу на дом, и она научилась не только хорошо пришивать пуговицы, но и шить сама сорочки. Это была трудная работа, и к концу дня Аманда бывала совершенно обессиленной, но ее не обескураживало то, что зарабатывала она при этом совсем мало. Девушка побледнела от затворничества в доме, волосы ее утратили тот блеск, который имели по ее приезде в Лондон, вокруг глаз часто лежали тени, но она была гораздо счастливее, чем некогда в Корнуолле. Аманда чувствовала себя независимой – на еду, по крайней мере, она себе зарабатывала; она не знала, что станет с ней в жизни дальше, да и не задумывалась об этом. Ей было уже семнадцать лет, и она не раз говорила себе, что если даже для нее свобода – это шитье сорочек в течение долгих часов до того, что болели пальцы, глаза и ломило спину, и она изнемогала, – то чувство свободы того стоило.

Менее счастливым в их компании оказался Уильям, считавший себя неприспособленным к жизни. Ему не хватало решительности Лилит, способности Аманды оценить преимущества их нынешнего положения в сравнении с тем, что могло их ждать в жизни дома, не хватало простого оптимизма Наполеона. Уильям был озабочен тяжелой жизнью бедняков и угнетенных, но никто не хотел слышать об этих мучивших его вопросах, люди хотели смеяться.

Лилит, бывало, принималась танцевать по мансарде, изображая посетителей ресторанчика Марпита – городских дам, выискивающих клиентов, или щеголей и сердцеедов. Уильям говорил себе, что ему отвратительна жизнь, которую ведет Лилит, но на самом деле он слегка завидовал ей, потому что Лилит заняла положение опекуна всей их группы, положение, которое должен был занять он.

Даже Наполеон был счастлив. Бедный, простодушный Наполеон, выходивший каждое утро из дому с единственной надеждой в душе – встретить джентльмена, который дал бы ему шиллинг!

Уильяма удивляло, что Аманду так изменили условия этой жизни. Пропал ее цветущий вид, она стала походить на нежную бледную примулу, ее волосы приобрели вид тусклого золота. Он любил Аманду, и это главным образом ради нее он хотел быть человеком с положением, положение в обществе занимало его больше, чем богатство. Ему недавно исполнилось семнадцать лет, и он с трудом разбирался в собственных мыслях. Он не мог себе признаться, что его то приводило в бешенство, то подавляло его собственное положение; ему хотелось быть благородным, поэтому он говорил себе, что его заботит судьба всех бедняков и что его чувство неудовлетворенности не имеет ничего общего с его собственным бедственным положением.

Ни одна из его попыток заработать деньги не удалась. Он ходил с миссис Мерфи на рыбный рынок Биллинзгит, но не мог быстро распродать свою сельдь, и она портилась. Несколько дней он пробовал торговать мясными, рыбными и фруктовыми пирогами, но и тут ему повезло не больше, чем с селедками. По его голосу, когда он кричал: «Выигрывай или покупай», люди понимали, что он провинциал. Ни один продавец пирогов не мог преуспеть без этого древнего обычая: удачно подбросив монету, покупатель получал пирог за так, а если проигрывал, то отдавал пенс, но пирога не получал. Оказалось, что Уильям всегда говорил «орел», когда выпадала «решка», и наоборот. Он проиграл большую часть своих пирогов, пока понял, что эти люди научились ловко подбрасывать монету, чтобы обманывать пирожника-провинциала.