Генерал-адъютант Татищев махнул рукой, и оркестр заиграл бравурный гренадерский марш, особенно любимый Николаем II. Стальная махина встала, и от нее к императору направился стройный высокий красавец-казак. Следом за ним, четко и споро, выходили солдаты и вставали в шеренгу. С платформ спускались артиллеристы, откуда-то взялись казаки-сибирцы, увешанные оружием. Эти встали на особицу, словно маленькая свита своего командира.

Анненков подошел к императору и представился, а затем коротко доложил о рейде и его результатах. Николай слушал есаула восхищенно и блаженно улыбался при перечислении взятых с бою населенных пунктов. При упоминании Ковно он повернулся к Эверту:

– Вот, Алексей Ермолаевич, вы Ковно сдали, а Борис Владимирович его снова захватил.

Командующий фронтом ничего не сказал, лишь зло посмотрел на есаула. Понесла же его нелегкая в Ковно! Мимо не мог пройти?..

– А кто у вас аэроплан сбил? – спросил Николай, бесцеремонно прерывая доклад. – Что за молодец? Как это у него ловко вышло!

– Опыт, ваше величество, великое дело, – четко отрапортовал Анненков. И пояснил: – Штабс-капитан Львов уже сбил ранее два вражеских аппарата, а бог, как известно, троицу любит!

– Ко мне! – приказал монарх, а когда Львов подошел, обнял его за плечи. – Молодец! Герой! Артиллерист?

– Никак нет, ваше императорское величество, командовал охотничьей командой семнадцатой дивизии.

– Вдвойне молодец! В рейде, верно, разведкой управлял?

– Никак нет, – ответил вместо Львова Анненков. – Штабс-капитан являлся моим заместителем, правой рукой и начальником штаба.

Николай оглядел Львова с ног до головы и остался доволен увиденным.

– Ну, вот что, герои. Удивили вы меня. Приятно удивили и обрадовали. Ну да я вас сейчас тоже и удивлю, и обрадую…

Повинуясь знаку императора, флигель-адъютант Мордвинов подал ему драгоценную шкатулку. Николай открыл ее…

– Есаул, жалую вас кавалером ордена Андрея Первозванного, – громко провозгласил он. – Служите верно!

И с этими словами он самолично надел на обалдевшего Анненкова-Рябинина голубую ленту с косым крестом. Футляр со звездой он всунул есаулу в руки и еле дождался уставного ответа.

Свита и штаб фронта застыли почище, чем в немой сцене гоголевского «Ревизора». Оркестр без приказа вдруг заиграл гимн «Коль славен»[73]. Эверта чуть не хватил удар: у него этого ордена нет, да и, по чести сказать, не предвидится! Алексеев надулся, как мышь на крупу: какого-то есаулишку – орденом, положенным третьему классу[74]?! Да что же это творится?!

– Вот те, бабушка, и Юрьев день, – прошептал Татищев, который кавалером этого ордена был и поэтому завидовал меньше прочих. – Был есаул, да разом – в генерал-лейтенанты. Фортуна…

На фоне этого награждение Львова орденом «Святого Георгия» третьей степени прошло как-то буднично и не особенно заметно. Солдаты, все еще оравшие ура в честь командира и императора, восприняли появление на шее штабс-капитана креста белой эмали как нечто естественное и понятное. А Николай просто-таки разошелся: на всех прибывших пролился дождь наград. Все нижние чины – участники рейда – получали Георгиевский крест, все офицеры – орден «Святого Георгия» четвертой степени. Кроме того, государь объявил, что все получают следующее звание или чин, а Анненкова и Львова он своей монаршей волей произвел в генерал-лейтенанта и полковника соответственно, причем Львову досталось еще и старшинство по производству[75].

Дабы подсластить пилюлю, полученную штабом фронта и свитой, Николай II тут же наградил Эверта орденом «Владимира» первой степени с мечами, Смирнова – орденом «Святого Георгия» третьей степени, прибавив, однако, что надеется видеть побольше сбитых германских аэропланов. На всех штабных и свитских излился сверкающий водопад чинов и орденов, и, в конце концов, все решили, что есаул – пусть его! Пусть носит орден, который носят только генералы. Побольше бы таких Анненковых – чины бы быстрее шли!..

– …Ну, твое превосходительство, – Львов усмехнулся, – и как тебе наш царь-батюшка?

Оба сидели у лучшего минского портного Юсима[76] в ожидании «построения» новых парадных мундиров, в которых они должны были предстать сегодня вечером перед императором и самодержцем всероссийским на обеде в свою честь. Расчувствовавшийся Смирнов, которого государь, кроме награждения, произвел еще и в полные генералы, помог друзьям-товарищам с выбором мастера, а почувствовавший дружеское расположение к героям Татищев, ни за что ни про что получивший вожделенного «Георгия», оказался столь любезен, что послал свитского офицера предупредить портного, дабы шил как может скоро! И даже еще скорей!

И вот теперь оба сидели в ожидании, покуривая папиросы и попивая горячий чай, в который Анненков добавил немного рома.

На вопрос своего друга Анненков задумался, а потом выдал короткое, но исключительно емкое определение:

– Слабак!

Львов кивнул. В свою очередь Анненков спросил:

– А свора его как тебе?

– Свора – как свора. Чего еще от них ожидать? Эверт – в коленках слабоват, Алексеев – сволочь первостатейная, Татищев… – тут Львов на секунду задумался, – единственный из них, кто верен по-настоящему. Но ни ума, ни иных талантов Бог ему не дал…

– А с чего ты взял, что он – верный?

– А он остался с семьей Николая до самого конца. До дома Ипатьева. Хотя, в общем, понимал, что ничем хорошим эта эпопея не закончится…

Они замолчали, дымя папиросами.

– Я все тебя никак не спрошу, – лениво обронил Анненков. – Ты зенитчиком, что ли, служил? Лихо ты самолеты сшибаешь…

– Нет, – ответил Львов. – Просто эти этажерки только слепой не собьет…

– Надо как-нибудь тоже попробовать…

– Попробуй. Тебе понравится…