…Но на этом опознание не закончилось. Елизавета Бадминтоновна вытащила еще одну фотографию. На этот раз Я был снят вместе с ненаглядной Юлианой: она в купальнике, лопающемся на ее телесах, Я – в полосатых трусах; стоим по колено в мутной луже и, судя по выражениям лиц, очень довольны собой.

– Что это за болото? – без всякого интереса спросил я.

– Это Москва-река! – с сарказмом ответила «невеста».

– Надо же было так снять… И кто это снимал?

Кинжалкин обрадовался:

– А вот сейчас и увидите!

Вошел мужчина лет сорока пяти, с мокрой залысиной и тусклыми глазами мертвой рыбы. Я почувствовал, что и запах – соответствующий. Семь человек на небольшое помещение, да еще от кого-то несет гнилой селедкой – это было слишком.

– Представьтесь, пожалуйста, – попросил Кинжалкин, ослабляя узел галстука.

– Валерий Жвачковский!

К моему ужасу, он тут же протянул мне руку.

– Здравствуйте, Лев Поликарпович!

– Да пошел ты в задницу, козел протухший! – не выдержал я. – Кончайте этот идиотский спектакль! Без адвоката разговаривать не буду!

От такого обращения Жвачковский вспотел еще больше и, не найдя платка, стал вытирать лоб и руки своим широким, как лопата, галстуком.

– Можете молчать, это ваше право. Свидетель Жвачковский, кто из сидящих здесь мужчин вам знаком?

– Вот он! Я даже поздоровался. А он меня, я просто в шоке…

– Назовите его полное имя.

– Лев Поликарпович Огурецкий!

– Где вы познакомились?

– У Юлианы на их квартире. Этот господин у них жили.

– А где и когда вы производили фотосъемку данного события?

– В сорок первом на болоте при артналете, – подал голос я.

– Никак нет! В низовьях Москвы-реки, в последних числах мая. Два года назад. У меня профессиональная память. Я – журналист и, как видите, фотографирую неплохо!

Потом Кинжалкин долго читал протокол очной ставки; все согласно кивали, затем расписывались. Я же начертал: «Ознакомился, но разумом и сердцем не принял». И еще в уголке листа, как бы не для протокола, приписал, что «этих трех проституток надо бы отправить на лесоповал». Впрочем, я оказался недалек от истины. К моему изумлению, за Юлианой пришел конвой! И она привычно, как будто делала это всю жизнь, завела руки за спину и ушла. Вслед за ней потянулись мамаша Елизавета Хлобыстер, Жвачковский в промокшем насквозь от пота пиджаке (ему я присвоил кличку Жвачка), затем – понятые: очкастая девица, гордая от сознания причастности к правосудию, и последним – обиженный толстяк.

Мы остались вдвоем с Кинжалкиным.

– А чего Юльку под конвоем увели? Чтоб ненароком арестанты не изнасиловали?

Кинжалкин осклабился:

– Эта Хлобыстер сама кого хочешь трахнет! Под следствием она, уже три месяца. Во время распития чая то ли со злости, то ли что, кипятком обварила какого-то Члиянца – своего очередного сожителя. А потом, ха-ха, еще и обворовала, пока он в больнице корчился.

– Вот видишь, как такому элементу можно верить?

– Все вы хороши! Вот если б ты ее тогда не обчистил, не подорвал, понимаешь, веру в мужчин, она бы и Члиянца не обворовала.

В ожидании контролера Кинжалкин разоткровенничался:

– Потом мы выяснили, что это за Члиянц. Оказалось, вор-рецидивист, «медвежатник», правда, говорил, что завязал с неправедной жизнью.

– Чего только не скажешь, когда тебе на череп кипятка нальют!

Кинжалкин согласился. Я только успел подумать, что следак, в принципе, не такой уж плохой мужик, просто обстоятельства довлеют, как он порадовал:

– Завтра тебя ждет сюрприз.

Хороших сюрпризов в тюрьме не бывает. На следующий день за мной пришел конвой.

– Кузнецов Владимир Иванович! На выход с вещами.

– В распыл? – спросил я.

– В дурку.

Это и был сюрприз. Дождался.

Меня привезли в популярное в стране заведение, в стенах которого побывало немало отъявленных мерзавцев, профессиональных душегубов, знаменитых маньяков и великих безумцев. Их имена я увидел начертанными на стене туалета, куда попросился по нужде. Видно, надписи не раз закрашивали краской. Но буквы проступали вновь, как знаки сатаны.

Теперь и я здесь. И смогу осуществить данное мне Уголовно-процессуальным кодексом право быть освидетельствованным на вменяемость.

В этом заведении все было как в тюрьме: охрана, решетки, железные двери, запоры. Только почище и воздуху побольше. В палате, куда меня определили, я был четвертым. Я поздоровался, мне нестройно ответили: кто мычанием, кто кашлем, кто кивком.

На ближайшей койке сидел коротышка-кавказец лет тридцати, своими формами напоминающий мыльный пузырь, с блестящей лысиной, мясистым ртом и полным отсутствием шеи. Именно он, подняв глаза от газеты, произнес мычащее приветствие.

Вторым был человек лет сорока, с ярко выраженной уголовной внешностью – тот, что закашлялся. Даже густой ежик волос не мог скрыть уродливую форму его черепа. Матушка-природа будто специально «вылепила» его голову из бугорков: скулы, затылок, надбровные дуги, нос и даже уши представляли собой шишкообразные выпуклости.

Наконец, третьим был парень средних лет; он грудой тяжелого мяса сидел в своем углу и что-то мусолил в тетрадке. Меня он удостоил кивком. Я присел на единственный стул.

– Неплохая погода, не правда ли? – спросил я, кивнув на зарешеченное окно.

– Дерьмо! – спустя две минуты отозвался коротышка Губошлеп.

– Был тут один до тебя, – кивнув на доставшуюся мне кровать, бесцветно произнес Криминальный Череп. – Умер позавчера.

– Да-а, дела… – спустя две минуты произнес Губошлеп.

Груда Мяса недовольно засопела и нервно застрочила по листу.

…Соседей по камере, как и родину, не выбирают. Более унылая компания мне я еще не попадалась. Вряд ли они скорбели по усопшему соседу. Чтобы сразу пресечь заговор зануд, я предложил познакомиться.

– Господа, давайте познакомимся! – как можно жизнерадостней сказал я. – Меня звать Володя. Статьи кодекса не называю, их много, но в прошлой жизни я был хорошим человеком.

Я подошел к Губошлепу и протянул руку. Тот укоризненно покачал сверкающей головой, но все же сунул мне свою поросшую рыжей шерстью лапу.

– Диктатор Вселенной! – церемонно назвал он себя.

Я не успел по достоинству оценить его ответ. Случилось невообразимое. Груда Мяса, будто подброшенный пружинами кровати, молниеносно вырос в гиганта и обрушился на Губошлепа. В следующее мгновение его узловатые клешни сомкнулись на том месте, где у толстяка была шея. Он заверещал, как кролик в кольцах удава.