Мы проклинали то русское правительство, которое вместо помощи этим несчастным беженцам само выгоняло их, превращая в париев.

Из прифронтовой полосы началось поголовное выселение евреев[207], их квартиры занимали их соседи, грабили их имущество, и получалось впечатление, что весь навет на евреев был создан только для того, чтобы разорить еврейское население и обогатиться на наш счет.

В начале апреля, когда весна уже была в воздухе и в людях, я однажды вышла в весеннем костюме, чтобы купить себе и весеннюю шляпку. Так хотелось быть снова молодой и забыть все страдания.

По дороге, проходя мимо беженского комитета, я увидела на тротуаре около двухсот человек новоприбывших беженцев. Женщины, дети, больные старики, все измученные с дороги, так что молодые казались старыми. Их только что выслали из одного города; и за то, что они замешкались, собирая свои пожитки, в наказание послали этапом и угрожали посадить в тюрьму. Их обвиняли в том, что они «хотели остаться у врага». Еле удалось их отстоять и оставить на свободе.

Я надела халат, начала поить детей молоком, накормила булками, отправила всех на временную квартиру — распределитель, все это заняло часа четыре. О шляпке и весне я забыла. Измученная, вернулась домой, взяла ванну, не заходя в детскую, чтобы не занести тиф моему ребенку, и легла в постель с книгой Германа Банга о войне — рассказ «Тине»[208]. Там тоже героиня несла тяжести войны, отречение от личного счастья; ее глаза были всегда с поволокой слез.

* * *

Неужели так было, так будет и никогда не кончится? — спрашивала я себя. Впрочем, иногда в силу самосохранения молодежь в нашем комитете «вырывалась» и убегала от этого кошмара.

Так, в Пурим мы устроили вечеринку, наготовили бутерброды, купили вскладчину вино, фрукты, играли в фанты, танцевали, пели еврейские песни, заставляли Ралю декламировать юмористические стихотворения, а меня — танцевать соло. Марк, который случайно был в отпуску, был веселее всех и душой общества. Наутро он уехал на фронт, а мы вернулись к своей работе.

Малютка Рут начала страдать зубками, сделалась капризной, ее нужно было отлучить от груди. Я разрывалась между своей детской и комитетом. Я читала книжки по физическому воспитанию, советовалась с нашей женщиной-врачом, но все это было насмешкой над теорией: искусственное питание делалось все труднее и труднее, а опасность занести заразу и вшей могла в любой день превратить мою малютку в такую же больную выселенку, как те малютки, среди которых я работала.

В работе мне приходилось почти ежедневно встречаться со всеми моими подругами: мы очень сблизились, и они приходили ко мне со всеми своими проблемами и горестями. У Рали муж тоже был мобилизован. Она мне созналась, что не в состоянии быть «верной» тому, кто отсутствует. Другая товарка по комитету, тоже подруга по школе, красавица Нина, с классическим лицом, с горбинкой на греческом носу, пышными черными волосами и карими глазами, с очаровательной улыбкой и красивыми зубами, классического сложения, молодая и свежая, приходила ко мне со своим горем: ее жених был в плену. Она не знала, что будет с их любовью, увидит ли она его вообще в жизни. А жизнь тем временем идет дальше, у нее много поклонников, которые готовы на ней жениться, но она верна жениху и будет ждать конца войны. И будет ли этот конец, и когда?

Другая подруга, Зоя, была сестрой милосердия. Каждый день она подвергалась соблазнам: врачи, студенты-медики, санитары, раненые офицеры — все не дают проходу, все уговаривают не быть мещанкой, мелкобуржуазной барышней. Нужно жить сегодняшним днем, мы не знаем, что нам принесет завтра. Любовь на плоскости операционной комнаты и докторской, куда дежурные ночные сестры приходят выпить стакан кофе или ликера, — это называлось у них «географической любовью» — как быть? Их пошлют на фронт, и сама она уйдет на фронт и тогда пожалеет о каждом потерянном часе. Кто ей вернет, заплатит за непрожитую жизнь, за аскетизм, за целомудрие? Иногда она говорила: «За один миг забвения я отдам все: молодость, здоровье, честь». Но назавтра она отрезвлялась и приходила в другом настроении: «Я послала всех ко всем чертям. Они уедут, а я останусь одинокая, опозоренная и больная». Я смеялась над ее «последовательностью».

Однажды пришла врачиха по детским болезням, которая работала в комитете и была нашим домашним врачом, и рассказала мне свою трагедию.

Еще до войны она была с родителями за границей. На курорте познакомилась с очень образованным, красивым и богатым молодым человеком. Она начал за ней серьезно ухаживать, они ездили в театры, на выставки картин, в музеи, гуляли в парках и лесах, и они вернулись домой женихом и невестой. Когда она назвала имя жениха, мне было очень трудно скрыть, что я знала его биографию, что он был женихом одной прекрасной бедной девушки, которую оставил из-за того, что у нее не было приданого. Но я скрыла от Лели это и слушала дальше ее признание. В один прекрасный день ее мать созналась ей, что родители жениха требуют такого богатого приданого, какого они не в состоянии и не хотят дать. В ответ Леля не хотела поверить матери и сказала, что это немыслимо, что они полюбили друг друга без вмешательства родителей и их брак не будет зависеть от приданого. Мать расхохоталась ей в лицо: «Я не думала, что у меня дочь такая дура, ведь весь ваш роман был подстроен нами, мы выписали его на курорт, шадхан (сват) не требовал большой суммы, и все было в порядке. Но если они такие свиньи, я вовсе не хочу, чтобы ты выходила за него замуж», и т. д., и т. д.

Леля тут же на месте побежала к жениху и с ним порвала. Он пробовал ее уверять, что он действительно влюбился, что сватовство тут не при чем, что он не требует никакого приданого. И вот она прибежала ко мне: что ей делать? Я, зная его прошлое, посоветовала ей записаться в эшелон Красного Креста или поискать другую командировку вне Вильны. Она так и сделала. Война завязывала и развязывала людей.

* * *

Вечера мы часто проводили в кафе Штраля. За столиком собиралась компания жен-солдаток, так мы себя называли. Один товарищ с фронта рассказывал: «Разглядел я на колокольне трех немцев, сообщил коменданту, велено было уничтожить. Выкатили в восемь секунд орудие, навели — и башню смело». Я думала, верно, врет, хвастает, как это можно в восемь секунд смести башню? Но было занятно слушать. Собеседник важно закурил другую папироску и продолжал рассказывать о других своих геройских поступках.

Говорили о цепеллинах, о бомбах, которые бросают с аэропланов, о разведке и «немецких зверствах». Все это звучало как-то невероятно на фоне красного дерева панелями кафе, с зеркалами во всю стену, с нарядными женщинами, с блестящими мундирами офицеров, полковников, врачей.