До чего же он красив в полете!

Не пройдя и трети пути до Волги, мы с Бесом возвращаемся домой. Теперь я думаю о птицах. Ястребу трудно добывать пищу зимой, и он опускается до охоты на сорок и ворон. Изловив хотя бы одну из них, он спасает многих певчих птичек, чьи гнезда вороны обязательно и с удовольствием разоряют в начале лета — воруют яйца и птенцов. Вот тебе и злой волшебник! Жестоки законы природы по отношению к слабым, но, оказывается, и у них есть защитники. Пусть и невольные. Я вспоминаю, что в тундре хищных птиц называют «гусиными пастухами». Это потому, что рядом с их гнездами, которые надежно защищаются от врагов — песцов и поморников, поселяются утки, кулики, казарки и другие гуси. И никогда остроклювый хищник не трогает своих соседей. Значит, есть в этих целесообразных законах и какая-то высшая справедливость.

Как хорошо…

рясогузка, как прилетит в апреле, так и топчет-топчет лед и через двенадцать дней наконец растопчет — вскрывается река, несет в своих бурных водах ломкие льдины, покрывает холодной, искрящейся гладью луга. И очень для меня почему-то важно, чтобы случалось так каждый год в отведенное для этого всеобщим космическим порядком время. Не знаю, откуда во мне такое желание, но всякий раз, когда на Сергия или на Покров выпадает первый снег, когда на Афанасия и Николу зимнего случаются морозы, когда к Антипу-половоду лед уже прошел, Волга разлилась, и чибисы уже начали хлопотать на гнездах, я обретаю душевный покой. И каждый год летом, осенью, зимой и весной я нахожу все новые и новые проявления этого порядка в природе и радуюсь своим открытиям.

Одно такое открытие мне подарила маленькая серая птичка с рыжей грудкой. И случилось это в апреле.

В нашем саду, рядом с баней, на высоком ветвистом клене висит скворечня. Каждую весну в нее забираются воробьи, но прилетающие в конце марта скворцы безжалостно гонят их из старого своего домика. Скворцов бывает много. Пасмурным утром они рассаживаются по ветвям и тихо рассказывают клену, бане и своей, скворечне все, что случилось с ними там, на юге, во время зимовки. Потом они все улетают куда-то, остается только одна пара.

Однажды я решил сделать из клена общежитие для птиц и попросил своего соседа, Анатолия Федотовича, выстругать для них несколько домиков. Как и все, что выходит из-под его рук, домики получились чудесные, с резьбой, и мы с братом развесили их еще по морозу среди голых ветвей. Каково же было наше удивление, когда по прилете птиц оказалось, что скворцы ими не интересуются. Прошло время, и май спрятал эти чудеса деревянного зодчества в нежной молодой листве. Видной отовсюду оставалась лишь старая скворечня. У нее, как и прежде, распевал счастливый отец будущего пернатого семейства.

Однажды летом я обратил внимание, что домики, затаившиеся в кроне дерева, тоже не пустуют. Их заселили мухоловки-пеструшки. Черные с ярко-белым брюшком, грудью и пятнами на крыльях птички стремительно прошивали своим телом листву клена, спускались в малинник, порхали по кустам бузины, цикали, сидя на колышках забора и вновь устремлялись к черным окошечкам гнезд с пауком в клюве. Все лето, до августа они деловито сновали по саду в поисках пропитания для себя и детей, а в августе как-то вдруг пропали. Вот тогда мы узнали, что не только в домиках жили птички. Кто-то поселился и в непролазных зарослях колючего малинника.

— Что это за пичуги? — однажды спросил меня брат.

— Не ведаю, — пожал я плечами. — Их плохо видно, и они не стараются себя обнаружить.

Первое знакомство с этими загадочными жителями малиновых дебрей случилось в августе. Поводом к знакомству послужила наша с братом привычка обедать в погожее время на открытой веранде. Как-то раз, во время такого обеда из кустов выпорхнула серая птичка с ярко-рыжим передничком на груди. Встав на перила веранды своими длинными тонкими ножками, она без лишних церемоний представилась звонким детским голосом:

— Чика-Цика!

— Очень приятно, — пролепетал я, стараясь быть вежливым настолько, насколько может быть вежливым человек во время обеда с набитым едой ртом. — Присаживайтесь к нашему столу.

— Чика-Цика! Чика-Цика! — еще раз представилась птичка, боясь, по-видимому, что с первого раза мы не запомнили, как ее зовут. При этом она дважды поклонилась, чуть растопырив крылья и вздернув хвостик.

— Сколько раз тебя просить, чтобы ты не разговаривал с животными? — недовольно проворчал брат. При этом он медленно приподнялся, аккуратно, чтобы не спугнуть птичку, выложил из хлебницы хлеб на стол и высыпал крошки на край скамейки. — Они не понимают человеческого языка. И не прикидывайся, что ты понимаешь их язык.

Чика-Цика с любопытством наблюдал за его действиями, а когда брат сел на место, решил, что в них все-таки может таиться угроза пернатой жизни и здоровью. Испуганно цикнув, он юркнул под веранду и больше в тот день не появлялся.

Назавтра он внезапно возник на скамейке в том месте, куда брат высыпал крошки, а я добавил щепоть пшена. Склевывая зернышки, Чика-Цика всякий раз внимательно смотрел на нас — не собираемся ли мы причинить ему неприятности. И, хотя мы не собирались, после пяти-шести зернышек он вдруг ужасно разволновался, зацикал и вновь юркнул под веранду. На этот раз виной тому оказался наш ленивый и пушистый кот Васька, с нескрываемым интересом наблюдавший за птичкой.

Мало-помалу Чика-Цика приспособился к нашему расписанию завтраков и обедов.

То, что Чика-Цика был зарянкой, мы догадались как-то сразу по его виду и раскраске, а любопытство и безрассудная страсть к общению с людьми выдавали в нем птенчика — взрослые зарянки так осторожны, что их увидеть-то удается крайне редко.

Август прошел, стек по желобам крыш дождевой водой в черную, сонную бочку, и на смену ему явился трепетный сентябрь. Вернулись разлетевшиеся было скворцы, пощелкали, поскрипели и посвистали на ветке, у мокрого своего домика, и подались на юг. Потом так же неожиданно появились и пропали стрижи. Сад стал полниться синицами, зазвенели редкими дробинками по тонкому стеклу их осенние голоса. Мы все реже обедали на веранде — так нечасты были дни, когда печально-золотой клен в лучах грустно-золотого солнца потихоньку ронял на черную землю свои резные листья. Но, когда такой день наступал, мы застилали клетчатой скатертью стол и на огромной мельхиоровый поднос ставили темно-желтый медный самовар. Он солидно пыхтел и булькал, сосредоточенный на своей работе, капал из всех возможных дырочек горячими каплями и пускал в трубу ароматный дым. Пьяно пахло антоновскими яблоками. Последние бабочки-красавицы появлялись в такие дни на дорожках сада, среди помороженных утренниками астр, залетали под крышу веранды и, сложив крылья за спиной бурыми осенними листьями, засыпали вещим сном спящей красавицы до первого поцелуя апрельского тепла.