Описывая сельскую местность в Смоленске в конце 1929 г., Мерл Фейнсод рассказывал: «Пелена террора опустилась на деревни. Как только резко увеличилось число убийств и поджогов, членов партии предупредили, чтобы они на рабочем месте не подходили близко к окнам и не ходили по деревне, когда стемнеет»{504}. Это предупреждение вызвало волнение среди городских уполномоченных, например у двадцатипятитысячника Саблина с Северного Кавказа, который писал, что не осмеливался по ночам выйти на улицу, так как «из-за угла можно было ожидать пулю»{505}. Когда бригада рабочих в конце 1929 г. приехала в деревню Александровка на Нижней Волге, она ощутила царивший в ней страх, обнаружив почти пустые дома: взрослые ушли, чтобы спрятаться, оставив детей и нескольких батраков{506}. Угроза насилия, внезапного нападения или «пули из-за угла» пронизывала всю сельскую местность в период коллективизации.

Эта атмосфера страха, насилия и террора подпитывалась из многочисленных источников. Газеты того периода пестрели сообщениями о кулацком терроре и коммунистах, преданных мученической смерти; на партийных и заводских собраниях регулярно обсуждались новости с хлебного фронта. Многие из них завершались торжественными похоронными церемониями в честь товарищей, погибших во имя революции. Ответом советской власти на террор стали репрессии в отношении деревни. Партийное руководство поощряло и пыталось сохранить атмосферу напряженности, которая служила отличным прикрытием для проведения кампании против крестьянства и одновременно удобным инструментом мобилизации и воодушевления ударных войск коллективизации, позволявшим свалить вину за жестокость этой кампании на мнимого врага.

Поддержание атмосферы террора было выгодно и крестьянству В относительно спокойное время она помогала избегать новых атак со стороны государства. В худшие же времена (случавшиеся гораздо чаще) накопившаяся в деревне злость выливалась в террор и жестокую расправу с обидчиками. Атмосфера страха подпитывалась гневом, чувством справедливости и жаждой мести, которые приняли форму традиционных крестьянских методов борьбы, включая угрозы и запугивание.

Общенациональные статистические данные по террору доступны за 1928–1930 гг. Количество актов террора резко увеличилось: с 1 027 в 1928 г. до 9 903 в 1929 г. и 13 794 в 1930 г. В табл. 4.1 отражена сезонная динамика террора, которая демонстрирует взаимосвязь между государственным и крестьянским террором{507}.[55]

Таблица 4.1.

Общенациональная статистика актов террора, 1928–1930 гг.{508}

Месяц 1928 г. 1929 г. 1930 г. Январь 21 642 808 Февраль 48 329 1368 Март 23 351 1895 Апрель 31 247 2 013 Май 51 546 1219 Июнь 43 851 796 Июль 77 474 762 Август 76 757 928 Сентябрь 103 1167 946 Октябрь 135 1864 1440 Ноябрь 216 1295 954 Декабрь 203 570 665 Итого 1027 9 093 13 794

В 1928–1929 гг. крестьянский террор в основном был спровоцирован кампанией по хлебозаготовкам; в 1930 г. он резко набрал обороты в ответ на осеннюю заготовительную кампанию, и главным образом коллективизацию. По данным ОГПУ, в 1929 г. 43,9% актов террора были напрямую связаны с хлебозаготовками. В 1930 г. их количество снизилось до 10,2%, тогда как доля актов террора, вызванных процессами коллективизации и раскулачивания, увеличилась до 57,2%{509}. Данные таблицы 4.2 отчетливо свидетельствуют о несовпадении официальной версии причин крестьянского террора 1930 г. с реальностью.

Несмотря на то что, по официальным данным, коллективизация оставалась главной причиной крестьянского террора в 1930 г., выявить его истинные причины на тот год весьма сложно. Скорее всего, террор, порожденный политикой раскулачивания, закрытием церквей и другими процессами, также объяснялся проводившейся сплошной коллективизацией. Кроме того, категория «активная общественная работа», которая, судя по всему, означает «перегибы» и насилие, несомненно, прямо или косвенно связана с той или иной государственной кампанией. Тем не менее даже внутри каждой категории взаимосвязь между крестьянским и государственным террором в сезонной динамике очевидна: число актов террора как реакции на коллективизацию и раскулачивание достигает своего пика в первой трети 1930 г., тогда как количество террористических инцидентов в ответ на хлебозаготовки резко увеличивается осенью во время проведения государством заготовительной кампании.