— Угум, — мычит он. Весьма удобный звук, в состав его входят согласие, удивление, предостережение, и невозможность сказать что-либо по причине набитого рта — все, что Агнес сочтет нужным из этого звука извлечь.

— Ешь, дорогой, ешь, — вяло настаивает она.

И снова Уильяму приходится обшаривать мозг в поисках новостей, касающихся общих знакомых.

— Доктор Керлью, — начинает он, однако это не лучшая для обсуждения с Агнес тема, и потому Уильям меняет ее — настолько гладко, насколько ему удается. — Доктор Керлью рассказывал мне о своей дочери, Эммелин. Она… она, по его словам, не желает вновь выходить замуж.

— Да? Но чем же она хочет заняться?

— Она проводит едва ли не все свое время в «Обществе спасения женщин».

— То есть, работает в нем? — неодобрение действует на голос Агнес, как возбуждающее средство, сообщая ему богатство оттенков, в которых он столь сильно нуждается..

— В общем, да. Полагаю, затруднительно было бы обозначить ее занятия каким-то другим словом…

— Конечно.

— …потому что, хоть общество это и благотворительное, а она — доброволец, от нее ожидают исправного выполнения любых поручений. Насколько я понял рассказ Керлью, Эммелин целые дни проводит в Приюте, а то и на улицах, и когда она затем навещает его, от нее положительно воняет.

— Что вряд ли можно счесть удивительным — брр!

— Впрочем, следует отдать этому обществу должное, по его уверениям, оно добилось поразительных успехов, — так, во всяком случае, говорит доктор.

Агнес с тоской глядит за спину Уильяма, словно надеясь, что некий исполинского роста праотец ворвется в столовую, дабы восстановить попранные приличия.

— Право же, Уильям… — поеживается она. — Такая тема. Да еще за завтраком.

— Хм, да… — муж сконфуженно кивает. — Она и вправду несколько… хм. Он отхлебывает чаю.

— И все-таки… И все-таки, это зло, которому мы обязаны смотреть в лицо, тебе не кажется? Как нация, и притом без всякого страха.

— Какое? — Агнес питает жалкую надежду, что, если ей удастся утратить, и безвозвратно, нить разговора, сам предмет его сгинет без следа. — Какое зло?

— Проституция.

Он выговаривает это слово отчетливо, глядя ей прямо в глаза, зная, черт подери, что ведет себя жестоко. Где-то в глубине его сознания Уильям Рэкхэм, — тот, что подобрее, — бессильно наблюдает за тем, как это одинокое длинное слово, с его пятью слогами и острыми рожками между двух «т», пронзает его жену. Миниатюрное личико Агнес белеет, она глотает воздух.

— Знаешь, — фальцетом произносит она, — когда я сегодня утром выглянула в окно, кусты роз — их ветви — подергивались вверх и вниз, так, будто… как будто зонт открывался и закрывался, открывался и закрывался, открывался и… — Она плотно сжимает губы, словно проглатывая опасность бесконечного повторения. — Я подумала — ну, то есть, говоря «подумала», я не имею в виду, что действительно поверила в это, — однако они выглядели так, точно тонули в земле. Содрогались, как большие зеленые насекомые, которых затягивает травяная трясина.

Договорив, она чопорно выпрямляется в кресле и укладывает руки на колени, подобно ребенку, только что прочитавшему, стараясь изо всех сил, стишок.

— Ты хорошо себя чувствуешь, дорогая?

— Хорошо, Уильям, спасибо.

Пауза, затем Уильям вновь принимается за свое.

— Вопрос таков: являются ли реформы верным решением? И даже — возможны ли они? Разумеется, «Общество спасения» может утверждать, что некоторые из этих женщин ведут ныне добродетельную жизнь, но кто знает это наверняка? Искушение — штука мощная. Если раскаявшаяся блудница прекрасно сознает, что может за один вечер заработать столько, сколько швея зарабатывает за месяц, так ли уж крепко будет она держаться за честный труд? Ты можешь представить себе, Агнес, — шить, получая за это гроши, горы хлопковых ночных сорочек и знать, что стоит тебе на несколько минут снять собственную сорочку и…

— Уильям, прошу тебя!

Тонкая струйка жалости просачивается в его сознание. Пальцы Агнес стискивают скатерть, покрывая ткань складками.

— Прости, дорогая. Прости. Я забыл, что ты несколько не в себе. Агнес принимает его извинения с легким подергиванием губ, которое можно истолковать как улыбку — а можно и как нервную дрожь.

— Давай поговорим о чем-то другом, — говорит, нет, почти шепчет она. — Позволь, я налью тебе еще чаю.

Прежде, чем он успевает возразить, сказать, что для исполнения этой работы следует призвать служанку, она сжимает в кулачке ручку чайника, и поднимает его — с усилием, от которого подрагивает ее запястье. Уильям вскакивает с кресла, намереваясь помочь супруге, однако Агнес уже успела встать и изогнуть изящное тело так, чтобы оно помогало ей удерживать тяжелый фарфоровый чайник.

— Сегодня особенный день, — говорит она склоняясь над чашкой Уильяма. — Я все обсужу (медленно наливает чай) — мы со Стряпухой все обсудим и испечем твой любимый шоколадный кекс с вишней, ты так давно его не получал.

Уильяма услышанное трогает — трогает до глубины души.

— Ах, Агги, — говорит он. — Это было бы просто чудесно.

Эта картина — жена, такая маленькая и хрупкая, стоит перед ним, наливая ему чай, — внезапно потрясает Уильяма. Как низко, как несправедливо обходится он с нею! Не только этим утром, но с тех самых пор, как она прониклась отвращением к нему. Ее ли, на самом-то деле, вина в том, что она восстала против его любви, начала относиться к нему, как к скоту, а в конце концов, в скота и обратила? Ему надлежало смириться с тем, что она — цветок, не предназначенный для цветения, существо, взращенное в теплице, но не ставшее по этой причине ни менее прекрасным, ни менее достойным обладания. Ему следовало обожать ее, превозносить, заботиться о ней, разрешить оставаться самой собой до скончания дней. Тронутый почти до слез, он через стол тянется к ней.

Неожиданно руки Агнес начинают трястись, трястись с механической остервенелостью, так что носик чайника дробно постукивает по ободку Уильямовой чашки. Миг, и чашка слетает с блюдца, и на белизну скатерти выплескивается коричневатая жидкость.

Уильям вскакивает, однако трепещущие пальцы Агнес уже сорвались с фарфоровой хватки чайника, а сама она с обезумевшим взором засеменила прочь от стола. Плечи ее, которые он пытается охватить успокоительной рукой, содрогаются; Уильяму кажется, что из них словно истекает, как из надувного шарика, воздух, и тут Агнес с рвотным каким-то вскриком валится на пол. Или опадает на ковер, это уж как вам больше нравится. Впрочем, каким бы способом ни достигла она пола, приземляется Агнес беззвучно, и остекленевшие ярко-синие глаза ее остаются открытыми.

Уильям смотрит на нее, не веря тому, что видит, хоть жена и не в первый уж раз распластывается у его ног; его мутит от тревоги, но и от омерзения тоже, ибо он подозревает, что обморок этот подделен. И Агнес в свой черед смотрит на него снизу вверх, странно успокоившаяся — теперь, когда падать ей дальше уж некуда. Прическа ее сохранила опрятность, тело изогнуто так, точно она собралась отойти ко сну. Меленькое дыхание, приподнимающее ее грудь, показывает, что тело это, укрытое синим халатом, отличается зрелостью много большей, чем позволяет предполагать ее миниатюрность.