Вспомнил, как в Харькове, год назад, в 1920-м, над Хлебниковым издевались. Ве-ле-мир! Властелин Земного шара!

Венчали его на царство, дарили ему кольцо. Несчастный, безумный, тот верил. А ведь это он предрек ему – Сергею – Вознесение, а Голгофу – Толику. Только ведь Голгофа – для преступников тоже, не только для Царя Иудейского…

Пусто ему, пусто вокруг. Одни свиные рыла, хари в кабаках. Скучно. Всё уже в жизни рассмотрел, всё узнал. Его любимый дом, его милая деревня – пропадает ни за грош. Она умирает. Вздыбят его Оку бетоном, раскромсают поля вышками электропередач, четвертуют леса рукавами шоссе.

Когда-то он назвал себя Пророком. Разве он знал, что примерённая чужая одежда духа прирастает намертво, становится частью твоей души, твоим крестом?! Будешь светом – тьма будет льнуть к тебе. Бесы завидуют божественной искре, стараются быть ближе к ней, чтобы отнять, присвоить, испоганить. Этой силой и живут. Нет тьмы без света. Клюев когда-то говорил ему… Владение Словом есть владение душами. Потому что Слово и душа – суть одно и то же.

Хуже всего то, что, заглянув в себя, понял: он бесконечно стар. Когда он успел состариться? Потрогал сердоликовый перстень на пальце. Молниеносный вихрь кружил его судьбу, наряжал её празднично: златом и цветеньем. Кажется, вот только вчера бесшабашно хулиганил с Толиком. Ах, как им было хорошо и весело! Милый Толик… Милый, но нечто загадочное в нём. Никогда-то им препятствий не чинили. Всё будто в руки само ложилось. Никогда-то не трогали. Почему? Неужели он когда-нибудь узнает – почему. Кто он, милый Толик? А ещё он пытался стихи его переделывать – в шутку. Ничего-то у него тогда не вышло, недоумевал. Сергей смеялся. Потому что каждое слово – на своем месте, каждое – наполнено светом. Завязаны фразы – как заговор, как молитва. Переставь хоть одно словечко – будто камень инородный, глаз и ухо об него спотыкаются.

Толик считал его желание назвать себя Пророком очередным вывертом ума, всего-навсего маской. Увы, Сергей прозрел истину. Становишься тем, кем называешься. Только нести надо. Хватит ли сил? Или упадёшь и распластает тебя на земле?

Как же всё скверно! Будто первая позёмка забралась в сердце. Оно уже не бьётся, как раньше, когда ласкает он даже самую желанную девушку. Да и любил ли он когда-нибудь вдрызг, по-настоящему, крепче смерти? Нет. Будто что-то тлеет ещё к Зинаиде… Лучина колючая тлеет. Всё сердце исколола. Всё одно – не то.

Недавно на свидании, обнимая поэтессу, маленькую Надю, сказал ей, не хотел, а сказал, само вырвалось:

– Влюбиться бы по-настоящему! Или тифом, что ли, заболеть!

Считалось, что тиф очищает душу, даёт новую радость жить.

Вдруг эта тоскливая скука, этот холодок потушит пламень его уст?! Хуже этого Сергей ничего не мог представить. Да он всё, всё отдаст своим стихам!

Его жизнь – как скоротечный сон, как промельк окрашенного рассветным, алым солнцем белого волшебного коня. Такого, как на картине Петрова-Водкина, такого, как в детстве.

Только ему не страшно скакать, а радостно. Утро росное, розовое, сияющее, врывается в грудь холодным воздухом, шум в ушах, стук сердца и топот копыт по упругой, мягкой земле. Травы шёлковые стелются. Ветер ласкает щёки. Он свободен, он летит, как ветер. Травы увянут и родятся по весне вновь. Конь розовогривый истлеет и снова родится жеребёнком. Его тоже не станет, отцветет золото его волос… Вернётся ли он?

Она никогда и никуда не спешит. Её выступления ждали во всех странах мира! Что такое полчаса-час?! Если хотят её видеть – пусть имеют понимание. Она ещё не готова. Одиннадцать ночи? И что? Иляилич торопит её. Великолепным, юным и гибким движением повернула шею. За окном, тем самым, в котором пришло видение её дорогих погибших деток, мрак и темь. Вдруг испытала тошное предчувствие. Ох, не нужно бы туда ехать. Медленно-медленно обвела пунцовой помадой маленький рот, нарисовала длинные стрелки на веках. Красное платье, свободное, длинное, струится в пол. Выпить шампанского? Ну, если только один бокал.

Пусть ждут. Сама она уже ничего не ждёт. Быстро вошла в детскую. Простые нары, сколоченные из досок, в несколько рядов, покрытые чудом и взятками добытыми в спецраспределителе матрацами и одеялами американской гуманитарной помощи «АРА». Разве сравнить это с роскошью её старой школы! Но она сделала для детей всё, что могла. Они не спали – она слышала их шепоток, когда подходила к двери. Нейдер следовал за нею тенью. Прижав руки к груди, взволнованно сказала им: «Дети, что бы со мною ни случилось, помните всё, что я говорила вам, чему учила. Передайте эти знания другим».

Двор, в который их привезли, был похож на колодец. Пролётка нырнула в низкую, тесную арку. Вдруг открывшееся замкнутое пространство упало на голову. Иляилич подал руку. Вышла. Ни ветерка. Отвесный дождь. Светящиеся окна обступали её со всех сторон, валил дым буржуек. Вот, в самой глубине темноты, слева, дверь. Огромные окна, блестящее чёрное стекло.

Внезапно она явственно услышала высокие ноты «Аве Марии», молитвы Богородице, под которую, зачатый горем, родился лучший танец в её жизни. «Аве Мария» стала прощальной колыбельной её улетающим пеплом детям.

Взволнованная, стала стремительно оглядываться по сторонам, пытаясь найти источник звука.

Спросила охрипшим голосом:

– Вы слышали? Вы слышали?!

– Что? Что случилось? – Нейдер мотал головой. Он ничего не слышал. Во рту у Исиды пересохло. Неужели видения будут мучить её снова?! Ей нечего терять! На свою жизнь ей плевать! И, гордо вскинув голову и свой вздёрнутый ирландский нос, она медленно двинулась под дождём вслед за Нейдером.

Извозчик уехал, пропал в арке цокот мокрых копыт. Загадочностью и молчанием веяло от этого странного, замкнутого дома. Четыре этажа из подземелья в небо. В Париже тоже много дворов-колодцев, но они радостные, цветущие, украшенные болтовней соседей и бельём. Этот же дом будто сковывал её движения, нёс в себе некую тайну, вслед за миражом звуков молитвы вызвавшую в памяти студию в Нёйи, тот последний день счастья и жизни её души.

К счастью, это впечатление развеялось, когда она длинной лестницей поднялась на последний этаж, в студию художника, куда её пригласили. Смотрины? Разумеется. Ей не впервой. Будут глазеть на неё, но она приготовилась – покрылась коркой скучающей знаменитости.

Она слышала своё имя, будто ветерок из уст в уста прокатившийся по дому, куда они вошли. Встретили целой толпой. Откуда ни возьмись, прямо перед ней явился на подносе огромный бокал водки. Кричали: «Штрафной! За опоздание!» Смеялись. Иляилич перевёл ей. Молча выпила до дна. «Ура!» Повели в комнаты. Стены были увешаны афишами и яркими холстами, у огромного окна стоял мольберт с перевёрнутой внутрь картиной. Рядом – изображение битвы – два метра на полтора. Ковёр на жарко натопленной печке. Арка, убранная бархатными занавесями с круглыми шишечками. Исида сделала пару шагов. Пол под ней закачался, как палуба. Ей что-то говорили, говорили… Иляилич переводил, она не слушала. Что ей эта водка? Ей не хотелось сюда идти, а сейчас не хочется раскрывать рот!