Так, может, ему просто хочется загладить свою вину перед Черныхами, перед Настеной и ее сыном? Все они лишились самого важного в жизни: Черныхи — сына, Настена — жениха, маленький Семка — отца, — и никто ни единым словом не виноватит штабс-капитана Вагранова.

Иван Васильевич вспомнил, как попытался заговорить с Аникеем на эту тему. Вахмистр, годами равный, а званием много ниже штабс-капитана, неожиданно резко оборвал его, заявив, что Семен был казаком, а значит — воином, и погиб как воин, при исполнении долга; и даже оскорбительно думать, что его смерть явилась результатом будто бы глупости командира. Оба они знали, что идут не на прогулку, вот и сам штабс-капитан чудом остался жив, так что незачем считаться.

Вагранов тогда устыдился, но тем не менее совесть его оставалась неспокойной. А после нежданной и непонятной гибели Элизы он вообще находился в раздрызганном состоянии. Каким-то непонятным глубинным чутьем Иван Васильевич улавливал, что между этими далекими друг от друга событиями есть связующие ниточки, но ухватить их и вытащить на поверхность не мог, как ни старался. С большой натяжкой он предполагал, что загадочный Герасим Устюжанин, чей картуз нашелся в прибрежных кустах, а сам он бесследно пропал с постоялого двора, мог бы пролить свет на темные стороны произошедшего, но кто знает, жив ли этот Герасим.

И еще одно обстоятельство не давало покоя контрразведчику Вагранову: разбирая вещи Элизы, которые она готовила к отъезду из России, он обнаружил бумаги на французском языке с рисунками-копиями карт Нижнего Приамурья, Татарского пролива и берегов Сахалина — он был хорошо знаком с секретными отчетами капитана Невельского о работе Амурской экспедиции и ничуть не сомневался, с каких оригиналов снимались эти копии. Однозначно получалось, что под боком у генерал-губернатора четыре года орудовала французская разведка, из чего сразу же вырастали непростые, по сути, вопросы.

Во-первых, сообщать ли генералу об этом ужасающем открытии? О потрясении, которое обрушится на Николая Николаевича, с удовольствием покровительствовавшего иностранной артистке, об уязвлении его болезненного самолюбия не хотелось даже думать. Как и о том, чем эта история обернется для самого Ивана Васильевича, не разглядевшего шпионку в своей постели. Вывод напрашивался один — промолчать, тем более что человека больше нет, бумаги никуда не ушли, и проблема, можно сказать, закрыта.

Но — закрыта ли на самом деле? Потому как сразу же возникает вторая: какую роль играла — а может, и продолжает играть — Екатерина Николаевна, дочь наполеоновского офицера и ближайшая подруга шпионки? Принимая участие в подготовке отчетов, не сообщала ли она своей наперснице нужные ориентиры поиска документов, а то и помогала в их копировании? Если это окажется правдой, такого удара генерал точно не выдержит — застрелится. Вагранов похолодел от одной мысли о подобном исходе: Николая Николаевича он боготворил и готов был в любой момент за него жизнь отдать. Так что вывод отсюда следовал один — оградить генерала даже от тени подозрения. А для этого незаметно последить за Екатериной Николаевной. Конечно, весьма сомнительно, чтобы она сама продолжила заниматься шпионажем, но, как говорится, береженого Бог бережет. Ну, а если за ней все «чисто», тогда, может быть, стоит показать ей бумаги Элизы.

А может, и не стоит.

За такими довольно-таки невеселыми размышлениями Вагранов не заметил, как дошел до усадьбы Черныхов. Благо Васятка помалкивал: малыш подобрал на дороге прутик и, свесившись набок через бортик саночного кузовка, чертил им по пути на снегу замысловатые загогулины. «Эх, сынок, сынок, — оглянувшись на него, подумал Вагранов, — вот вырастешь ты, спросишь, кто твоя мамка, — и что же я тогда отвечу?» Он вздохнул, подтянул санки поближе и, наклонившись, потрепал сына по головке — тот поднял удивленные глаза и радостно заулыбался навстречу отцовской ласке и потянулся, чтобы его взяли «на ручки». Иван Васильевич, конечно же, не удержался, выдернул его из кузовка, прижал к груди и неожиданно почувствовал, как защипало в носу и глазах, и все окружающее расплылось и задрожало, и огромный снежно-солнечный мир — с его изукрашенными резьбой домами, голыми деревьями, белой колокольней ближайшей церкви, ослепительно-синим небом, людьми, лошадьми и собаками на улице — весь, целиком, сжался и уместился в двух каплях, набухших до невероятной величины и сорвавшихся под своей невыносимой тяжестью на кожу Васяткиной шубейки, а с нее — в снег.

Иван Васильевич всхлипнул от неизбывной тоски.

— Папанька, ты плачешь? — Васятка, отстранившись, кулачками в вязаных варежках принялся вытирать отцовские щеки. — Тебе маму жалко?

— Жалко, сынок, жалко. Остались мы с тобой одни. Но — что делать! — ее Боженька забрал. Будем жить без нее.

— Что, плохо, маленький, без мамки? — услышал Вагранов за спиной мягкий женский голос.

Он резко обернулся и поскользнулся на утоптанном снегу. Удержала от падения женская, неожиданно крепкая рука, и он увидел — сначала большие глаза, серьезно и внимательно глядящие из-под «козырька» неплотно повязанного пухового платка, а уже потом — все розовощекое круглое лицо с темными бровями вразлет, яркими чуть припухлыми губами и нежным подбородком, помеченным небольшой коричневой родинкой, придававшей Настене — а это была она — особую прелесть. Овчинная белая шубейка ладно сидела на ее стройной фигуре, и к этой шубейке очень хорошо подходили белые пимики.

— Здравствуйте, Анастасия Макаровна, — через Васяткино плечо неуклюже поклонился Вагранов.

Ему показалось, что Настена ничуть не удивилась его обращению, хотя до этого им не доводилось встречаться лицом к лицу, но, конечно, от Аникея могла знать о Семеновом командире (горе-командире!) и видеть его на похоронах.

— Доброго вам здоровья, Иван Васильевич! — так же мягко, как и Васятке, сказала она.

Мальчуган развернулся на руках отца и уставился на незнакомку. Создалась неловкая пауза.

— Вы к Анне Матвеевне? — нарушила молчание Настена.

Вагранов кивнул.

— Тетя красивая, — вдруг сказал Васятка. — Папаня, пусть она будет нашей мамой?

Настена покраснела так стремительно, словно лицо ее вдруг обдало нестерпимым жаром. В серых глазах заметалось что-то непонятное, жалобно-паническое. Она прикрылась уголком платка, попятилась, спиной открыла калитку черныхова двора и убежала в избу.

— Ну, вот, — расстроился Иван Васильевич. — Смутили хорошего человека. И что теперь прикажете делать? А, Василий Иванович? Как в дом заходить?

— Ногами, — сказал Василий Иванович и соскользнул с рук отца. Ему нравилось ходить в гости. Он уже бывал у Волконских, у Трубецких, у Штубендорфа — везде его привечали, угощали разными вкусностями, везде он был в центре внимания.

Вот и сейчас он важно и решительно направился по расчищенной в сугробах дорожке, по которой убежала «красивая тетя». Отец нехотя пошел за ним.

Однако желанию Васятки чем-нибудь полакомиться в гостях сегодня не довелось сбыться.

Едва Вагранов приблизился к черныховой избе — крепкому пятистеннику, высокое крыльцо которого было под единой крышей с летней кухней, как с этого крыльца скатился колобком мужик в красной рубахе; надевая на ходу черный полушубок, он кинулся к проходу на зады усадьбы, где располагались стайки для домашней живности — коровы, лошадей, коз и свиней — и огороды.